Дойна о Мариоре - [74]

Как хозяйственная женщина, Марфа с начала войны, исподволь, отказывая во всем себе и сыну, откладывала на крайний случай кое-какие продукты.

Она решила завтра же поехать в город на базар, продать брынзу, свеклу с огорода, мешок орехов и бочку вина. Как и прежде, при первой румынской оккупации, на базаре было запрещено продавать вино без патента. Патент, конечно, крестьянину было взять не под силу, и поэтому вино сдавалось тут же в селе Гаргосу за треть цены, а корчмарь потом переправлял вино на базар. Но у Марфы были свои волы, и она сама возила вино в город: там скупщики платили половину базарной цены.

Вместе с Марфой и Дионицей на базар поехала Мариора: Марфа попросила помочь ей.

Выехали рано. Утреннее солнце было скрыто густыми облаками, над селом стояла серая дымка тумана. Серыми были камышовые крыши кас, голые сады, грязь; стояла поздняя молдавская осень.

И все-таки Молдавия была хороша; светлым волнистым пологом сходились над нею облака, поля уходили вдаль, просторные и манящие. Раскидистые фруктовые деревья отгораживали на холмах правильные участки желтого кукурузника и виноградников.

Дорога побежала холмами. Грудастые волы шли медленно, понуро и покорно.

Погонял волов Дионица, Мариора сидела рядом с ним на передке, а Марфа — спиной к ним, в ворохе сена, которое лежало поверх свеклы.

Дул острый холодный ветер.

Дионица скоро заметил, что Мариоре в вязаной кофте и легком платке холодно, она начинает дрожать. Тогда он снял свое полупальто из домотканого сукна и накинул ей на плечи.

— Зачем? — удивилась девушка. — Ты же замерзнешь.

— А ты уже замерзла.

Мариора хотела снять пальто, но Дионица спрыгнул с каруцы, надвинул пониже на лоб высокую смушковую шапку и в одном иличеле поверх рубахи пошел рядом, держась за передок.

— Вот так мне будет жарко. Сиди.

Мариора заспорила было, но Дионица только улыбался, глядя на нее, и глаза его были синие и яркие, как безоблачное небо в жаркий летний день.

— Опять грустишь?

— Будешь веселой! — нахмурилась Мариора.

— А ты не принимай все так близко к сердцу, — сказал он. — Ведь в нашем доме немцев нет. Ну, а остальное… как-нибудь уладится. Главное, не унывай…

— А как это уладится как-нибудь?

— Ну как? Что, я знаю?

— А кто будет знать? Кошка? — вспыхнула Мариора. — Ты грамотный, ты пять классов кончил; это мне простительно не знать…

— Не сердись, Мариора, — нежно улыбаясь, попросил Дионица. — Ты девушка, тебе это не идет.

— А кому идет? — не унималась Мариора.

— Ну, нам, ребятам, — полушутя, полусерьезно проговорил Дионица.

— Ты, может, еще скажешь, что женщинам и учиться не нужно?

— Нет, учиться можно…

— Кир иначе говорил…

— Да, — согласился Дионица. — Он иначе смотрел. Ты не обижайся, Мариора, но я что-то мало верю, что женщины могут во всех делах участие принимать…

Разговор их слушала Марфа. Она повернулась всем телом и вдруг перебила сына:

— Ты что это разговорился там? — И, прищурив удивительно молодые глаза на исчерченном ранними морщинами лице, заговорила: — Отец твой, Дионица, дай бог на том свете ему самого лучшего, часто говорил мне: «Баба без мужика — что сапка без ручки». Видит бог, сколько раз я вспоминала об этом, как осталась одна. Вот и сына учила, и дом не хуже, чем у людей… А будь грамотной, разве б только это могла делать? Мариора, ты слышишь, я это и тебе говорю!

— Слышу.

Дорога к городу шла узкой долиной, огороженной крутыми холмами, склоны их были изрыты ручьями и покрыты густой щеткой пожелтевшей и побуревшей травы; кое-где на склонах, прижавшись друг к другу, паслись овцы. В низинах неторопливо бродили коровы. Эти, наоборот, держались друг от друга на расстоянии, старательно выискивая на сухих, истоптанных полях еще зеленую траву, и лениво обмахивались хвостами.

На последнем повороте перед городом в лощине был родник. Он давно служил человеку. Вода вытекала из трубки, вделанной в полукруглую известняковую плиту.

У родника волы привычно остановились. Дионица напоил их из каменного корытца, в который стекала вода из трубки. И хотел уже трогаться, как вдруг из глубины лощины, из зарослей тутовника вышли и направились к ним два человека. Мариора заметила, как побледнела и тревожно взглянула на поклажу каруцы Марфа, нахмурился Дионица. Незнакомцы оба были средних лет, одеты по-крестьянски, только из-под иличелов виднелись красноармейские гимнастерки. Один из них, с рассеченной шрамом нижней губой, по-молдавски обратился к Марфе:

— Из Малоуц, мэтушэ?[36] Что, стоят там гитлеровцы?

— Стоят… — еще не оправившись от испуга, сказала Марфа.

Товарищ тронул его за рукав и заговорил вполголоса. Мариора не поняла ни слова, но вздрогнула, угадав: он говорил по-русски.

Потом первый попросил хлеба, и Марфа, участливо взглянув на него, отдала вею мамалыгу, которую они взяли с собой в город, и два больших куска брынзы.

Когда каруца выехала из лощины, Марфа задумчиво сказала:

— Говорят, партизаны в лесу появились… Не они ли? И ведь ничего не боятся!

Если родные, раздольные поля еще молчали о войне, то город говорил о ней каждой своей улицей.

Полуразрушенные дома холодно смотрели на прохожих. Торопливо проходили люди, то и дело виднелись серовато-зеленые мундиры гитлеровских солдат и зеленые — румынских.