Дойна о Мариоре - [72]

Гитлеровцы были молодые и очень похожие один на другого: оба длиннолицые и длинноногие. Только у одного были усы мышиного цвета и широкий лоб. У другого усов не было, но зато на левой щеке сидела бородавка с пучком рыжих волос. Он носил очки в блестящей оправе. Утром немцы брились, пели песни, брызгали друг на друга водой.

На шоссе, ближе к городу, рвались бомбы, днем и ночью жалобно плакали уцелевшие стекла в окнах. Немцы прислушивались, и очкастый, поднимая палец, объяснял:

— Кишинев — капут, Москва — капут, Ленинград — капут. Германия — бо-ольшой, большой!

Однажды Мариора засиделась за пряжей. Отец спал, затихло село. Даже орудия на востоке ухали реже. Вдруг ей послышался шорох в саду. Она прислушалась, но кругом было тихо. Мысли шевелились тупо, точно раздавленные.

Накануне Мариора сказала Дионице:

— Милый.

Сгущались сумерки. Прохладные, осенние. Дионица прижал Мариору к груди. Грудь была горячая, и удивительно хорошо было стоять, прислонившись к ней лицом, чувствуя на волосах ласковую руку.

Дионица только промолвил:

— Мариора!

Сейчас девушка вспомнила, что Челпан недавно взял у Дионицы подписку, что тот никуда не уйдет из села. Наверно, узнал о дружбе Дионицы с Киром и Васыле!

А что, если Тудореску приедет? Что тогда будет с ними, Беженарями?

В сенях хлопнула дверь. Шумно вошли гитлеровцы. Они принесли сыр, круг жирной колбасы, пестрые плитки шоколада. У усатого расстегнулся френч, лоснилось захмелевшее лицо. Вдруг он усмехнулся, взял колбасу и стал ножом выковыривать из нее содержимое. Фарш аккуратно складывал на тарелку.

Когда в его руках осталась одна кишка от колбасы, он знаками показал девушке: воды! Она принесла. Воду усатый налил в кишку, конец завязал. На веревочке подвесил кишку над дверью, качнул и захохотал.

— Ма-ра! Ма-ра! Адольф! — кричал он. Очкастый, что-то писавший в маленькой книжечке, поднял голову и тоже засмеялся.

— Иди, Мара! — приказал усатый и показал ей на дверь. Девушка вышла в сени.

— Мара! — тотчас позвали они и задергали веревку. Мариора вернулась. Кишка ударила ее по лицу.

— Еще! — приказали немцы и засмеялись.

— Не пойду! — решительно сказала она и прислонилась к стене. Тома храпел на лежанке: он уже привык к шуму в касе.

— Если немцам что понадобится, буди меня! — говорил он. Обычно Мариора жалела и не будила его. Впрочем, до сих пор и не было надобности: управлялась со всем одна, а гитлеровцы, пользуясь вынужденными услугами хозяев как должным, их почти не замечали. Вплоть до того, что, нимало не стесняясь девушки, ходили перед нею голыми, а сор и отбросы кидали, куда вздумается, даже в казанок со сваренным Мариорой для себя и отца борщом.

Сейчас Мариора оглянулась на отца, готовая закричать. Но усатый вплотную подошел к ней.

— Отец будить: отец плохо, тебе плохо, — негромко сказал он и мотнул перед девушкой тусклым дулом револьвера. Губы его покривились, и было непонятно: в усмешке или от пьяной злобы.

Мариора молчала.

Вдруг он схватил ее под мышки и посадил на стол, прямо на консервные банки. Снял колбасу, связал колечком и повесил ей на шею. Очкастый было умолк, а теперь снова засмеялся. Мариора больно закусила губу и смотрела сухими испуганными глазами. Усатый зашел сзади. Девушка не успела оглянуться, как он ножом разрезал на ней кофточку и в мгновенье стянул с плеч.

Мариора вскрикнула, но тут же, вспомнив угрозу гитлеровца, замолчала. Вобрав голову в плечи, она сидела на столе, молча и дико глядела на немцев. Оба стояли напротив, смотрели на нее, негромко смеялись и переговаривались.

Девушка вся дрожала, мысли путались. Она видела пьяные лица гитлеровцев, пляшущий огонек лампочки, сбоку — темноту открытого окна. Обида полыхала огнем.

И вдруг одним прыжком гибкого тела Мариора кинулась к окну. Больно ударилась о ручку рамы, выпрыгнула на землю, бросилась в малинник и запуталась в колючих, цепких кустах. Хлопнул выстрел, раздался испуганный крик отца. Он выбежал на крыльцо.

— Мариора! — хрипло позвал Тома. Вышел гитлеровец. Звук удара, отец упал. Гитлеровец вернулся, и снова раздался громкий, веселый смех пьяных мужчин. Послышалось:

— Хозяин!

Тома поднялся, охая, побрел в касу. Загремела посуда, заскрипели открываемые банки консервов — гитлеровцы стали есть.

Девушка прижалась к влажной земле, поползла прочь.

И вдруг шепот:

— Мариора! Она вздрогнула.

— Мариора! Шепот рядом.

«Наверно, свои…» — неясно соображала она.

— Это я, Дионица…

— Ой, что ты здесь?

Дионица подползал. Он двигался так тихо, что Мариора почти не слышала, только чувствовала его рядом. Торопливо завязывая на себе разорванную в плечах рубашку, она зашептала:

— Куда ты? Надо дальше отсюда! Скорей!

Ползком они добрались до плетня, раздвинув камыш, пролезли через него и очутились в соседском саду.

Дионица тихонько сел рядом. Они почти не видели друг друга.

— Что ты здесь, Дионица?

— К тебе…

Мариора вдруг вспомнила про шорох в саду перед тем, как пришли гитлеровцы, и вздрогнула.

— Ты… Видел?

— Видел…

— И ты все время смотрел?

— Да… Уж я думал…

— Что думал?

— Хотел к ним бежать. Потом на помощь звать. Да…

— Что?

— Побоялся. У них оружие.

— Эх!..

Мариора выдернула руку. Но Дионица не понял ее и деловито продолжал: