Дойна о Мариоре - [70]

«Тетя Марфа о Васыле рассказывает», — догадалась Мариора и, сдерживая себя, чтобы не застонать от резкой боли, стала вслушиваться. Марфа замолчала. Слышно было, она тихо плакала. Потом снова заговорила:

— Вдруг как забьется, как закричит — и снова кровь изо рта, а лицо белое-белое, и глаза закрыты: «Душно, — кричит, — душно!» Я — окошки настежь, двери; платок взяла и машу над ним, чтоб воздуху было больше. «Лучше?» — «Нет, душно, — кричит, — прогони его!» — «Кого, милый?» — «Да Челпана, он стоит, он смеется! Он воздух забрал, душно! Посмотри, тетя Марфа, у него в кошельке, где деньги. Там наш воздух, душно!»

Марфа снова заплакала. Кто-то другой тяжело вздохнул.

— А после, — с трудом, сквозь слезы продолжала Марфа, — вдруг открыл глаза, посмотрел на меня, а глаза такие умные. «Ничего, — говорит, — тетя, не горюй, все будет хорошо», — и — верите ли? — улыбнулся. Я к нему, а он закатил глаза уж… умер. — Последнее слово Марфа выдохнула со стоном и, не в силах больше сдерживаться, не заплакала — закричала, запричитала надорванным высоким голосом.

Последнее слово Марфы не сразу дошло до сознания Мариоры. А когда смысл его стал ясен ей, она хотела приподняться, но от острой боли потемнело в глазах. Она хотела спросить громко, но получилось шепотом.

— Васыле?!.

Плач стих. И где-то совсем близко Марфа сказала, в голосе ее звучали тепло и надежда:

— Великий боже! Ожила девочка!

— Э-эх, грехи наши. Бес вселился в людей, — тоже где-то рядом вздохнул отец.

Прошел месяц. Наступил август. В зеленой листве все больше стали появляться золотые прожилки, на полях и в садах дозревал урожай.

Так же по утрам солнце заливало Молдавию ласковыми и горячими лучами. Так же, точно купаясь в солнечном свете, спокойно и неторопливо тек за селом Реут, то ныряя в густых зарослях камыша, то разбегаясь по привольной, бесконечной равнине. На диво родился в этом году виноград: гроздья были большие, тяжелые, ягоды — особенно сладкие; абрикосов, яблок и слив было так много, что хозяйки не успевали сушить их. Не хватало рук увезти с поля и обмолотить пшеницу.

Но село точно накрылось черным пологом. Давно не слышали в селе песен, не было танцев; впрочем, о них сейчас как-то и не думали.

Кое-как убирали урожай. В поле люди старались уйти рано, еще до рассвета, шли околицами, чтобы не попасться на глаза примарю или жандармам, которых появилось в селе много больше, чем прежде. Шефом жандармского поста стал Челпан. На дверях кас селяне оставляли большие висячие замки. Так было лучше: замки жандармы и солдаты не ломали, а если им случалось попасть в дом, брали все, что придется.

На поле крестьяне сходились где-нибудь на меже, говорили всегда об одном — о том, что решало сейчас судьбу каждого: о войне, о земле, о фашистской власти, о своих, что ушли с Красной Армией. Пока каждый убирал с засеянного им участка. Но что будет потом? Ведь, очевидно, землю, которую дала людям советская власть, отберут. А урожай с этой земли? И если будут его забирать, учтут ли зерно, что пошло на посев, труд, который вложили сюда селяне? И как будет с теми, у кого до советской власти совсем не было земли?

Однажды, вскоре после выздоровления, Мариора с раннего утра возила с бахчей арбузы. Незаметно наступил жаркий солнечный день. Только что разгрузив во дворе каруцу, девушка возвращалась на баштан. Хорошо бежала кучукова лошадь, которую передали им после раскулачивания Нирши. Тягловый скот, розданный крестьянам, пока не трогали, вероятно, ждали конца уборки урожая, но коров, овец и остальное имущество богачей, отданное беднейшим советской властью, примарь, вернувшись, отобрал сейчас же.

Вчера в Малоуцах был торг. Продавали с молотка скот, купленный селянами на ссуды, — его объявили незаконно приобретенным. Выручка от продажи, как сказал примарь, должна была идти в фонд румынской армии. В несколько часов за бесценок спустили десятки коров, сотни овец. Увели со двора Ярели Катинку. Семен, спотыкаясь, до самого торга шел за нею, просил двух приехавших из города чиновников:

— Хоть в долг бы оставили… Чахотка у жены, кровью кашляет… Пропадет без молока! Детей — куча!

Катинку купил богатый хозяин из Инешт, низенький, толстощекий Петрия Бырлан. Покупая, тщательно осмотрел ее, постукал в коленных суставах ноги.

— Я на ней работать стану. Волов, слышно, будут для войны забирать, — пояснил он.

— На Катинке? Работать? — спросил пораженный Семен. — Нельзя! — сказал он, помолчав, — Молоко пропадет, испортишь корову.

— А тебе что? — огрызнулся Бырлан. — Теперь она моя. Испорчу — мой убыток.

— Ты ее все-таки не запрягай. Испортишь, — упрямо повторил Семен.

— Уж не надеешься ли ты, что Советы вернутся и возвратят тебе Катинку? — усмехнулся Бырлан.

Семен промолчал.

Сейчас, подгоняя лошадь, Мариора думала о Вере, вздыхала. Вера плакала вчера: жалко было Катинку, обидно, что отец унижался перед чиновниками, просил их…

Легко подпрыгивала каруца. По обе стороны неширокой дороги тянулся подсолнух. Уже потемнели и съежились стебли у основания головок. Сами головки, напоминающие чашу, тоже потемнели, а серые со светлыми окаемками зерна, выглядывавшие из них, казалось, вот-вот высыплются. Мариора ехала, как-то тупо глядя на поля, которые недавно так радовали ее, и в сознании было пусто.