Дойна о Мариоре - [44]

Отец промолчал.

— А я в комсомол хочу вступить, татэ, — снимая косынку, продолжала она.

— Что? — встревоженно отозвался отец. — А ну, зажги опаец.

И когда Мариора послушно засветила фитилек в плошке с маслом, она увидела сидящего на лежанке отца. На лице его не осталось и следа сна.

— Что? — снова спросил он. — В комсомол?

Мариора посмотрела на отца, ей стало досадно, и она, не ответив ему, взяла опаец и ушла в другую комнату.

Это была каса-маре, но у Беженарей, как и у всех бедняков, она использовалась как кладовая — тут хранились сушеные фрукты, стоял мешок с мукой, висели связки лука, красные, маслянисто блестевшие стручки перца.

Мариора поставила опаец на окно, села на лавку и задумалась. Дионица скоро уедет… Дионица… Ей казалось, что рука его, теплая и нежная, еще лежит на ее плече. Да что, в самом деле, ведь Дионица не навсегда уезжает. А будет ли он думать о ней? Вдруг в городе он встретит другую девушку — красивую, умную, грамотную? Это предположение встревожило Мариору. Первый раз в жизни она почувствовала себя не девочкой — девушкой. На окошке валялся осколок зеркала. Мариора взяла его, пододвинула опаец. На нее глянуло молодое грустное лицо. Черные с изломом брови над большими карими глазами в черных ресницах. Лицо смуглое, сквозь загар упрямо пробивается румянец.

Мариора положила зеркало обратно и уронила голову на подоконник.

Ну и что? Красивых много… Какой толк… Куда ей до Иляны, до Васыле, до Дионицы, когда она даже читать не умеет…

Дионица уезжал на следующий день. Марфа положила в десаги[31] калачи, яйца, брынзу, жареную курицу, трижды поцеловала сына, всплакнула — шутка ли, ведь на два месяца расстается! — и поехал Дионица в город, в школу. В той же школе, классом старше, стал учиться Васыле.

Мариора не удивилась, что обещание пойти с ней к Киру Дионица так и не выполнил: кто виноват, что именно на следующий день оказалась попутная каруца в город!

— Я так рада! Получилось, как ты хотел, — говорила она, провожая Дионицу. А он, уже в каруце, обернулся и смущенно крикнул:

— С грамотой-то… Все как-то времени не было… Вот приеду, тогда…

Нелады с отцом продолжались. Мариора снова заговаривала о комсомоле, но он сердито спрашивал:

— Да зачем тебе комсомол?

Мариора сбивчиво объясняла, что нужно налаживать жизнь, что впереди много трудностей и нужно помогать друг другу.

— Так ты что, работать там будешь?

— Может быть…

Это окончательно рассердило отца: где это видано, чтоб женщина работала где-нибудь, кроме своего дома? По найму — это еще простительно. Нужда заставляет. А иначе просто стыдно! Учиться? Мать умерла неграмотной, а разве кто-нибудь сказал о ней плохое слово? Значит, Мариора хочет быть умней матери? И, снижая голос до шепота, отец прибавлял:

— Ты не верь им. Жизнь не сломаешь, разговоры одни.

— Татэ! — с отчаянием говорила Мариора. — Ты же видишь, как все меняется. Ведь мы теперь хозяева. А дальше жизнь пойдет еще лучше.

— Не забудьте позвать бычье молоко хлебать, — усмехался Тома.

Мариора чувствовала: отец чего-то недоговаривает. Он по-прежнему почти половину дня пропадал на поле у Кучука. А тягла Нирша снова давал недостаточно; подсолнух Тома свез тоже с опозданием, осыпался виноград — убирать не хватало времени. Когда Мариора говорила об этом отцу, тот только махал рукой: «Ничего не понимаешь». И девушка от зари до зари работала на поле. Но поговорить с Киром о Кучуке она все не решалась. Ведь если отец работает у него, значит это дело полюбовное.

Однажды рано утром Мариора подоила корову, проводила ее в стадо и пошла собирать виноград. Отец ушел еще раньше, с рассветом.

Последние дни октября принесли с собой холодный ветер. Было пасмурно. Орешник и акация начинали желтеть. Поля были почти безлюдны. Только изредка, волоча за собой облако пыли, проезжала каруца, груженная запоздалой кукурузой или подсолнечными будыльями. Чумазый мальчишка, погоняя волов, покрикивал: «Ча, ча!»

Кое-где на виноградниках работали мужчины, женщины и дети. Они копошились, почти скрытые в зелени, — собирали виноград.

Дорога шла между старыми ореховыми деревьями. Над головой протянулись корявые замшелые сучья. Округлые кожистые листья уже пожелтели и покрылись черными пятнами — готовились опадать. Внизу, в траве, кое-где виднелись скинувшие с себя толстый зеленый чехол орехи в загорелой ребристой скорлупе. Было прохладно, хорошо; ветер шевелил волосы и листву над головой. И все-таки было тяжело на сердце.

Мариора чуть не наступила на запоздалый цветок мака, поднявший у самого края дороги свою красную чашечку с бархатистой черной сердцевиной и золотыми крапинками тычинок. Девушка осторожно обошла молодое, нежное растение, росшее не вовремя и не на своем месте.

Когда Мариора подошла к винограднику, облака вдруг разошлись, и солнце, яркое, вечно юное, снова залило Молдавию золотом лучей…

Под широкой листвой, внизу, у самых корней лозы, почти касаясь земли, висели покрытые матовым налетом гроздья винограда. Одни были зеленые: солнечные лучи, проходя через них, делали их прозрачными и переливчатыми, точно внутри каждой ягоды тоже сверкало маленькое солнце; другие были розовые и фиолетовые и от солнечного света становились похожими на те прозрачные камни, которые Мариора видела у боярина. Панагица однажды сказала ей, что они называются рубин и аметист. Но только не холодной красотой камней были хороши гроздья, а теплой, живой, радостной.