Дороги в горах - [105]

«Газик», прыгая по кочкам, промчался поселком, выскочил за околицу. Хвоев сидел задумчивый. Потом тряхнул головой, сунулся в карман.

— Миша, что куришь?

— «Гвоздики». У меня постоянная марка. По одежке, говорят, вытягивай ножки. В холостяках, сами знаете, баловался «Беломором» и «Казбеком». А теперь — ша! «Казбек» не курю и усов не ношу. А какие были усы — шик!

— Демагог ты, Миша. — Хвоев повеселел, затянулся «Байкалом».

— Поневоле, Валерий Сергеевич… Ведь седьмой год с вами…

— Да еще, оказывается, и остряк. Доморощенный…

Миша с довольным видом поддал газку.

— Ваш дружок фронтовой, видать, мужик толковый. Хвалят. А вот Грачев не по вкусу ему пришелся. Да и не только ему.

— Бывают ошибки, Миша… В человека, говорят, не влезешь.

— Это когда влазить не хотят.

Впереди на перекрестке дорог появился мужчина в брезентовой куртке. Остановясь на обочине, он поднял руку. Миша, зная привычку Валерия Сергеевича подбирать всех в пути, молча затормозил машину.

В широкоплечем пожилом человеке с крупным носом и седыми кустистыми бровями Хвоев узнал главного агронома совхоза Зенкова.

— На центральное?

— Садитесь, товарищ Зенков. Я к вам переберусь.

Несколько минут они молча сидели бок о бок на заднем сиденье, посматривая на дорогу через ветровое стекло.

— Откуда спозаранок? — поинтересовался Хвоев.

— С пятого, — сказал Зенков, — ночевал там в бригаде.

Еще несколько минут они молчали.

— Что-то вы себе медленно, — сказал Хвоев.

— А сев ведь не спортивные соревнования. В севе главное не время, а урожай. Будь моя воля, еще придержал бы зерновые. Почва не прогрелась.

Опять длинная пауза.

— Это хорошо — встретил вас. Кстати…

Хвоев косит глазами на Зенкова. Странный человек! Что ни говорит — лицо неизменно, как маска, с мрачно опущенными углами губ и большим, угрюмо нависающим носом.

— Тут у меня с директором нелады. Орал он вчера и ногами топал. А мне такое совсем ни к чему. Мне уж на пенсию скоро.

— Да в чем дело-то?

— Из-за бобов вышло… Видали прошлое лето у Ермилова бобы?

— Конечно, видал.

— Тогда тем более… Вот и я так хотел. Не квадратно-гнездовым, а ленточным, как у Ермилова. Ну, а Петр Фомич опрокинулся: «Своевольничаешь! Подводишь меня под удар! Хочешь, чтобы в фельетоне ославили?! Будет команда — пожалуйста, а до того не позволю». Вот потому и хотел вас повидать. Как считаете?

Зенков по-прежнему сидел нахохленный и мрачный, кажется, совершенно безразличный к тому, что скажет Хвоев. А Хвоев загорячился.

— Чего ж тут считать! Если все делать по команде сверху, тогда на кой черт агрономы на местах! Зачем они?

— Правильно! — Маска на лице Зенкова будто мгновенно растаяла. От скупой улыбки поднялись уголки губ, и нос висел не так угрожающе-мрачно.

— А я, товарищ Хвоев, все-таки сделал ленточным способом.

* * *

Петр Фомич встретил Хвоева как дорогого гостя. Лишь только Хвоев появился в дверях кабинета, Петр Фомич поспешно выбрался из-за своего большого стола под зеленым сукном и заспешил навстречу с протянутыми руками.

— Наконец-то!

В кителе защитного цвета и такого же цвета полугалифе, хромовых, начищенных до блеска сапогах, плотный, осанистый, Петр Фомич выглядел солидно и начальственно.

— Как здоровье? С виду так ничего… А я вчера еще слышал… Значит, инкогнито?

— При чем тут инкогнито? — Валерий Сергеевич устало, сел в кресло. — Просто хотел познакомиться с делами:

— Понятно, понятно. А я ждал. Думал, ночевать непременно заедет. Коньячку припас, «КВК»!

— Нельзя мне ничего такого.

— Коньяк всем можно. Коньяк — он, Валерий Сергеевич, лучше всяких лекарств. Нектар! Эликсир жизни! Я вот иногда простужусь, носишься по этим отделениям, а их восемь. Так вот…

Валерий Сергеевич, склонив чуть голову, смотрел на Грачева и думал о Степанюке. Пожалуй, тот был прав, когда осторожно уклонялся, от откровенного разговора о Грачеве. Ведь он, Хвоев, работая бок о бок с Грачевым, не мог не знать его недостатков. И нечего тут обманывать людей и самого себя. Знал он, но все равно рекомендовал директором совхоза. Почему так? Выходит, жалость взяла в нем верх? Да, жалость и надежда на исправление. Так было и с Кузиным. Но Кузин сумел перестроиться, а этот совсем скатился.

— Валерий Сергеевич, ты обедал? — Грачев, отодвинув пальцем рукав кителя, посмотрел на часы.

— Я? — Хвоев будто очнулся. — Да… Нет, не обедал, но я не хочу. Рано еще. Да, а как у тебя тут сын Гвоздина?

— Игорь-то? Натаскиваю. Ничего так… Входит в курс дела.

Хвоев с досадой хлопнул по подлокотнику кресла. Слова-то какие! Почему он такой? Ничего не понял и ничему не научился.

Глава десятая

Эта весна в жизни Кольки Белендина была самой счастливой. Были пронизывающие до костей холода, в избе, настылой и грязной, он по-прежнему жил один, была бескормица, ломались во время сева и пахоты трактора, но Колька будто ничего этого не замечал. Его все время опьяняюще согревала мысль о Клаве. Она любит его. Это делало Кольку крылатым, стойким и вливало столько энергии, что ему все давалось шутя, и он не знал устали в работе.

Вчера они весь вечер провели у реки. Бродили между кустами и деревьями по тропинкам, и Колька слегка досадовал, что они узкие — нельзя идти рядом, заглядывать Клаве в глаза.