Дорогая, я дома - [32]

– Я раньше тоже боялась. Я раньше была некрасивой, – шепнула она. – А потом очень захотела, и все стало по-моему.

Больше она о себе не рассказывала.

Я еще прошелся по квартире. Все было очень модное, очень современное: черное дерево, кубы и пирамиды, стекло и металл. Плазменный телевизор на стене, обои белые в черную полоску. Пыль появляется, оседает на вещах. Но в комки не скатывается, потому что скатывать некому. Люди здесь давно не живут. В коридоре у нее висели какие-то картины с подсветкой, включалась отдельной кнопкой. В спальной – огромный шкаф для одежды, кровать, тоже огромная, со спинкой, одеяла красные, а простыня черная. Тоже впервые такую видел. Одежда стопкой сложена у кровати. Когда я впервые после ее исчезновения пришел сюда, шкаф был открыт и шмотки разбросаны по кровати. Будто шкаф сам лопнул и выплюнул все эти платья. Видимо, собиралась впопыхах. Я прибрался, когда спать приходил.

А в ванной бардак до сих пор – под зеркалом навалены пинцетики, кисточки, расчески, ватные диски… Я в этом никогда не понимал, не знал, куда сложить, вот и оставил. Я всегда любил девчонок, которые следят за собой. Стоят у зеркала, орудуют своими инструментами, будто делают сложную операцию. Русские девчонки молодцы, и эта была такой.

Почему была?.. Я посмотрел на белую ванну, на полочку с гелями для душа, шампунями, скрабами и пилингами, на весь этот девчачий мир и почему-то подумал, что она не вернется. Не знаю, как это объяснить. Просто потом, когда дядя прислал мне первый заказ, я заходил в квартиру, где жил этот Шеер, генеральный из «Порше», а когда выходил – он лежал в углу кухни и со всей квартирой что-то случилось. Она как будто превратилась в музей этого человека, вещи застыли – знали: хозяин не вернется, и теперь их будут трогать только чужие, безучастные руки. Я всегда этому чувству удивлялся.

* * *

Дядя всегда говорил, чтобы я терпел, – и мне ничего было, в этом колл-центре, не пыльно. Плевал на солнышко, как на утюг, и кризис, в общем, был мне не впадлу. Когда эти мудаки начали задерживать зарплату, не платить по месяцу, по два, по три – я точно так же перестал платить за квартиру и домоуправление кормил теми же байками про кризис, какими нас кормили на работе. На еду мне хватало, иногда заходил к дяде, иногда к ней, к этой пропавшей девчонке. Но настроение на работе было аховое, все жаловались, и все с ненавистью смотрели в сторону кабинета, где сидело руководство, а особенно – в сторону Надмана. Того самого, который постоянно интересовался здоровьем и сидел на диете. А поскольку его кабинет был в самом конце этажа, он просто не мог не пройти мимо и каждый раз, когда проходил, старался на нас особо не смотреть. Трус был, хотя ходил выпятив грудь, показывая перекачанные в тренажерке мышцы. А больше всего не любил, когда к нему набивались на прием и требовали денег.

Я к нему не ходил, а вызывал он меня трижды, и каждый раз это было приключение. Первый раз он еще не очень меня знал, вызвал в кабинет с огромным столом и панорамным окном и даже сесть не предложил, но я все равно уселся прямо напротив него. Он еще какое-то время смотрел в монитор, а потом вздрогнул, будто только что меня увидел, и выдал мне конверт:

– Вот, возьми и отнеси Беттине, домой. Знаешь, где она живет? – Я кивнул, а он махнул куда-то в сторону окна. – Тут недалеко. Отдашь лично в руки, понял? Если ее не будет – вернешься и отдашь мне. Понял? Давай, прогуляйся…

Беттина – это госпожа Луках, одна из совладелиц. Я слышал, что в ее кабинете стоял красный кожаный диван и стол красного дерева, весь заставленный стеклянными шариками, позолоченными или даже золотыми кошечками и собачками, поддельными яйцами Фаберже, корабликами в бутылках и прочим великолепием в духе турецкого базара. А чего, подумал я тогда, вот и посмотрю, как она живет. И пока шел к ней по жаркой Фридрихштрассе, точно помню, о чем думал. Думал, например, о том, что людей стало как-то слишком много, что машин, одежды, денег и кредитов уже не хватает на всех, работу не получается выбирать, квартиры становятся все меньше, самолеты и машины – все дешевле, рубашки уже не переживают второй стирки, и никто толком не знает, как должно быть на самом деле – все просто стараются удовлетворить эту растущую толпу. И еще думал про этих несчастных арабов в колл-центре в Касабланке. Они, конечно, враги, но мы-то тут получали по семь евро в час, а они – небось по два и пахали по десять часов. По-моему, уж лучше пуля на войне.

С такими мыслями я подошел к дому Беттины, шикарному домине на Жандармской площади, где в подъезде всегда живые цветы и ковры на лестнице. И пока поднимался на третий этаж, на втором я неожиданно встретил Фельдермана. Ну, то есть я уже потом понял, что это был он, а сначала я его даже не узнал.

Он стоял у приоткрытой двери, низенький такой, плотный и лысый, и на его приплюснутой лысине были крупные капли пота. Одет был, как всегда, хорошо, в черный костюм, пригнанный просто на зависть. Но почему я его не узнал – вид у него был, будто он неделю спал в сарае: без галстука, белая рубашка вся измята, платок из пиджака торчит кое-как, а глаза – глаза буквально прыгали за очками, как две сумасшедшие рыбы в аквариумах. Когда мы столкнулись на лестнице, он оглядел меня, будто впервые увидел, потом отступил назад, как бы пропуская, но в действительности только загораживая дорогу. К двери квартиры, из которой, видимо, только что вышел, он стоял боком, и через щелку прорывался странный свет – совсем не солнечный, а мерцающий, нервный – будто там, прямо за дверью, горел камин.