Дорогая, я дома - [31]

А потом она исчезла. Неделю нет, другую. Я захожу, кормлю кошку. Сплю иногда. Вот и теперь поехал посмотреть, что да как…

* * *

Вот представьте: ночью, в теплой стране, где со всех четырех сторон море, где ночью теплынь и небо не плоское, а огромной звездной чашей, и в центре – ты. Стоишь в карауле, ходишь по бархану над аэродромом – и в темноте вертолеты с обвисшими лопастями кажутся такими же барханами. Куришь, смотришь на сонно вертящуюся антенну на контрольной вышке. И вот когда хочешь уже присесть, покемарить, опершись на автомат, – со стороны границы, из темноты, сквозь колючку, на тебя вдруг прет, ломит что-то непонятное и опасное. И когда уже вскидываешь автомат, переводишь на очередь и готовишься палить, без прицела, «битым полем» – оно выпрыгивает из темноты, путаясь в юбках, чем-то звеня – такой колобок: черные волосы по ветру и глаза в пол-лица.

Оно падает под ноги и просит – по-арабски, на иврите, – а потом, когда видит белое лицо, просто повторяет: «Хелп, хелп!»

Я кое-что знаю по-арабски. Руки вверх, к стене, документы. Она выполняет только первое. Стены тут нет, и документов, видно, тоже нет. Надо вести ее на базу – и я тычу между лопаток автоматом, толкаю вперед, говорю «иди». Она идет, юбка метет песок, босые ноги мелькают, и она часто поворачивается ко мне – и у нее такие огромные, умоляющие глаза, такой прямой тонкий нос и такие пухлые губы. Говорят, на ресницы красавиц можно класть спички. А ефрейтор из Хайфы хвастал, что на ресницы его подруги можно положить стреляную гильзу от пистолета. Она оборачивается еще раз, и я понимаю, что ефрейтор не врал – на ее ресницы гильза ляжет спокойно. И чем ближе к темному зданию аэродрома – тем медленнее она идет и тем чаще оборачивается и просит, просит, просит…

И что-то происходит в этой теплой ночи – так, что ты вдруг тычешь ей стволом под левую лопатку – и она поворачивает направо, и идет к огромному темному ангару. И там, в ангаре, между бочек керосина, в запахе масла, под кучей каких-то темных плоскостей – ты кладешь автомат на землю, а она вдруг вспрыгивает на тебя – и ты путаешься в юбках, и снимаешь их, и рвешь – и ты так давно мечтал об этом, и вы оба – такие потные, жаркие, и в вас столько сил. Ее волосы хлещут тебя по лицу, под тканью что-то звенит, а тело в прорехах – гладкое, шелковое, горячее…

Под утро ты оставляешь ее в ангаре и выходишь на воздух – у тебя еще час, после чего заступает сменщик. Ты отходишь куда-то за территорию, против инструкций, потому что жизнь хороша, закуриваешь, смотришь, как поднимается ветер, ползет песок, ждешь, когда покажется солнце, – и вдруг что-то сверкает в воздухе, какая-то нестерпимая яркость до краев заполняет горизонт, и тебя швыряет вперед и вверх, и песок дыбится, свистит, летит со всех сторон…

А потом тебя находят, и ты – один из немногих, кто остался в живых после взрыва ангара. И на допросах ты вспоминаешь эти огромные глаза, ресницы, одежду и этот звон под одеждой – и на все вопросы отвечаешь, что нет, не видел, нет, не спал, нет, ничего не было.

* * *

В квартире было пусто. Я почувствовал это сразу, как открыл дверь, – воздух мертвый, и все осталось на местах, как и было. Кошка выбежала, стала дико мяукать, подниматься на задние лапы. От руки сначала отпрянула, потом принялась грызть. Я оттолкнул ее, пошел на кухню. Столько дней без еды – совсем одичала.

Кухня у нее огромная, не то что у меня. Мебель – хром и стекло, везде подсветка, куча маленьких полочек, на них – баночки со специями. Рядом с холодильником – стойка для бутылок и бутылки, пыльные, очень дорогие, поэтому я их не беру. А на холодильнике – фотка какого-то большого озера, хотя она утверждает, что это пруд, искусственный, в городе, где она родилась. Как называется город, не помню, что-то с кучей «ш» и «ж», но она сказала, там делают калашниковы…

– Ты держала в руках калашников? – спросил я.

– Нет. – Она тогда посмотрела на меня, будто ей и в голову не приходила такая мысль. – А зачем?

Я не ответил. Она взяла мою руку и сжала. Крепко сжала – она сильная была, тренированная. Смешная такая… если бы я родился в этом городе, я первым делом попал бы на завод, где делают калаши. Там, у них в России, в этом городе небось у каждого младенца есть калаш…

Я все смотрел на нее и ухмылялся. А она вдруг убрала руку и спросила:

– Ты что, думаешь, ты мне нравишься, потому что красивый?

Так прямо и спросила. А я не знал, что ответить. Откуда мне знать? Вроде нормально так, если в зеркало посмотреть, не жалуюсь. И девчонки не жаловались. Но, по-моему, дело не в этом.

– Не знаю, – сказал я ей тогда.

– Ты не красивый никакой. Обыкновенный, – сказала она.

– Ну и ладно, – говорю.

А она снова взяла мою руку и сжала еще крепче.

– Не красивый и не богатый. А я раньше мечтала о богатом и сильном. Но тут, в этой Европе, все наизнанку, здесь богатые – слабаки, они боятся красивых женщин, боятся молодых мужчин. Они тебя боятся, а ты их – нет. Они легко могут быть счастливы, но они жалкие и несчастные.

Я хотел ей сказать, что это все очень сложно, да и вообще ерунда – но вспомнил нашего Надмана, вспомнил госпожу Луках – и промолчал.