Дон Жуан, или Жизнь Байрона - [4]
Напрасно Вяземский взывал к Жуковскому — сердце последнего было отдано Шиллеру и его балладам. Из Байрона он перевел только «Шильонского узника», хотя ждали от него «Корсара», «Гяура», «Лары», если не самого «Чайльд Гарольда».
Письмо Вяземского — яркое свидетельство удивительной способности русского человека отдаться безоглядно иноземному кумиру, о котором иногда и представления-то подлинного не имеешь. Позже Достоевский назовет это всемирной отзывчивостью. Но рядом с Вяземским стоял в эти годы и Пушкин, признававшийся: «Бахчисарайский фонтан» слабее «Пленника» и, как он, отзывается чтением Байрона, от которого я с ума сходил»[9].
Так что же все-таки привлекало русских поэтов в поэзии Байрона? Ответить можно совсем кратко, всего в двух словах, — мировая скорбь. Но что же привлекательного в скорби? В ней была высота, до которой ранее не поднималась новая европейская поэзия. Герой Байрона стоял выше всех соблазнов и радостей этого мира, при ваде великих развалин прошлого — Греции и Рима — он предавался возвышенным размышлениям о тщете всего земного. Его страдание внушало зависть, всем хотелось так страдать и чувствовать бренность земных радостей. И здесь очень важно, что скорбь байроновского героя была мировая, то есть касалась самих основ мироздания, это был спор с Творцом и творением, а не просто с преходящими политическими или социальными условностями времени.
Много позже Жуковский объяснил, почему Байрон не мог привлечь его (письмо к Гоголю от 8 января 1848 года): «…Обратим взор на Байрона — дух высокий, могучий, но дух отрицания, гордости и презрения. Его гений имеет прелесть Мильтонова Сатаны, столь поражающего своим помраченным величием; но у Мильтона эта прелесть не иное что, как поэтический образ, только увеселяющий воображение; а в Байроне она есть сила, стремительно влекущая нас в бездну сатанинского падения»[10].
Но это уже конец 40-х годов, преодоленный байронизм. А в двадцатые годы сам Пушкин страдал от невозможности читать Байрона в оригинале (серьезно принялся он за английский язык только после Михайловского, в 1827–1828 годах).
В ноябре 1825 года он пишет П. Вяземскому из Михайловского: «Что за чудо «Дон Жуан»! я знаю только 5 первых песен; прочитав первые 2, я сказал тотчас Раевскому, что это chef-d’oeuvre Байрона… Мне нужен английский язык — и вот одна из невыгод моей ссылки: я не имею способов учиться, пока пора. Грех гонителям моим!» И далее, касаясь появившегося известия о сожжении записок Байрона его биографом Т. Муром, Пушкин этот поступок Мура ставит выше лучшей его поэмы «Лалла-Рук» (кстати, переведенной Жуковским): «Зачем жалеешь ты о потере «Записок» Байрона? чорт с ними! слава Богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах, невольно увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренноcтию, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо, — а там злоба и клевета снова бы торжествовали. Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением. Поступок Мура лучше его «Лалла-Рук» (в его поэтическом отношеньи). Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. — Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. «Он мал, как мы, он мерзок, как мы!» Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы, — иначе»[11].
В заключение несколько слов о переводчице этой книги Марии Павловне Богословской. Я познакомился с ней в середине 60-х годов, когда она с мужем, известным писателем и переводчиком Сергеем Бобровым, жила в одном из арбатских переулков (позже они переехали в писательский дом у метро «Аэропорт»). Вместе они создали классический перевод «Красного и черного» Стендаля, который переиздается и по сей день. Еще до войны Мария Павловна перевела роман Д. Джойса «Портрет художника в молодости», но опубликовали его только сорок лет спустя, в 1976 году. Одна из последних её работ — перевод сложнейшего романа У. Фолкнера «Осквернитель праха». Мария Павловна считала, что перевела название романа неправильно, и в моем экземпляре Фолкнера исправила «Осквернителя» на «Проникшего во прах». Помню, как после смерти Сергея Боброва в 1972 году она все свои силы отдавала публикации наследия своего мужа, и в первую очередь его повести «Мальчик». Мария Павловна Богословская была маленькой сухонькой старушкой, которая на своих плечах несла европейскую и американскую классику русскому читателю. Это переиздание книги «Байрон» хочется посвятить её памяти.
С. ДЖИМБИНОВ
ДОН ЖУАН, ИЛИ ЖИЗНЬ БАЙРОНА
Don Juan on la vie de BYRON
ПРЕДИСЛОВИЕ
Хоть я и восхищаюсь произведениями великих классиков, все биографии, которые я написал, — биографии творцов романтизма. Не могу сказать, что мой выбор был предопределен, но, стоит мне поразмыслить над решениями, которые принимались по велению чувства, я легко могу их объяснить. Романтизм, целиком занятый сам собою, оставляет позади, словно светящийся след кометы, жизнь, краткие миги которой отражены в его творениях. Романтизм живописен, и его легко отобразить. Классицизм, принимая общество, в котором зародился, и стремясь его достоверно живописать, многое пытается скрыть за спинами своих героев. Хотя, конечно, остается гипотетическая возможность восстановить истину, о которой автор предпочел не говорить. Расин, Ларошфуко, Лабрюйер присутствуют в своих творениях больше, нежели сами того хотели, хоть это присутствие и не бросается в глаза. Если даже их и одолевали страсти — обычаи и верования времени внушили им известную сдержанность. Короче, собственная жизнь явлена в их творчестве лишь в виде водяных знаков. И её можно увидеть только на просвет.
