Дон Жуан, или Жизнь Байрона - [5]

Для романтиков жизнь — это произведение искусства. И поскольку они ощущают себя, в силу различных причин, в разладе с миром, каков он есть, они стремятся вжиться в образы своих героев, принадлежащих миру, которого нет. Они принимают позы. Шатобриан видит себя несчастным и преданным; Гюго — чародеем и отверженным; Байрон дебютирует в поэзии «Чайльд Гарольдом», который превращает его в собственном представлении в поклонника дьявола и бунтовщика. Играть такие роли тяжко. Они измышлялись в момент, когда были созвучны истинным несчастьям. Успех, затем слава делают игру менее естественной.

Поэт, который ощущает это противоречие и страдает от него, доходит до того, что начинает сожалеть о временах горячечного бреда, вдохновивших его на шедевр. Он пытается воссоздать вокруг себя сентиментальную атмосферу, которая должна соответствовать его гениальности. Отсюда и начинается странное хождение по несчастьям, которое одновременно является и хождением за мужеством. Тот, кто не боится фатальных последствий своих поступков и даже с горькой радостью приемлет их, легче всего становится героем. Скала в Джернези и смерть в Миссолунги — чаяния, которые осуществились.

И среди всех этих романтиков с их необыкновенной жизнью наиболее яркой фигурой остается Байрон. Наши романтики-французы даже в крайностях сохраняют некоторые черты буржуазной добродетели. Гюго, принимая любовницу, испытывал одновременно стыд и опьянение. Когда позже он достиг полной чувственной свободы, оказалось, что он искал скорее наслаждений, чем страсти. Жизнь Виньи была далеко не целомудренной, но приличия соблюдались, и графиня де Виньи всегда была на высоте своих прав. Ламартин в жизни почти ничем не напоминал автора «Раздумий». У Жорж Санд было время «кавалькад», однако основную часть своей жизни она была владелицей и хозяйкой в замке Ноан. Как Гюго, Виньи, Ламартин, она умерла в преклонном возрасте и в своей постели. Байрон, напротив, пережил славу Чайльд Гарольда, Манфреда и Дон Жуана Отсюда та роковая притягательность тайны, которую сам он выставил на обозрение заинтригованной и пораженной Европы. Все другие, в том числе англичане, воспитывали в себе уважение к запретам и целомудрию. Шелли, который многое себе позволял, скрывал еще больше. То, в чем он признается, вполне допустимо. Гордыня Байрона заключалась в том, чтобы признаваться в недопустимых поступках. Он афиширует кровосмесительную связь, участие в оргии. Его вызов превращается в мелодраму; сотрапезники графа Ньюстеда пьют из черепов. Гюго доживает почтенным старцем, Байрон — воином и обреченным. Гюго живет ради дела, в которое верит; Байрон с усмешкой на губах умирает за то, во что уже не верит. И все же…

И все же это великая, благородная душа, испорченная несчастьем. Жизнь подростка Гюго осенена уважением и любовью, которые он испытывал к матери; Байрон был унижен невозможностью не презирать свою. Гюго решителен, Байрон слаб. Первая любовь одаривает Гюго; первая женщина, в которую влюбился Байрон, смеется над ним и иссушает его сердце. Гюго вырос в удобствах скептицизма XVIII века; его интерес к христианству эпизодичен и поверхностен; он боится скорее тайны мира, чем смерти. Байрон, воспитанный как кальвинист, верит в предопределение свыше и, считая себя приверженцем сатаны, ожидает ада. Когда он спит за красным пологом куртизанки, ему снится адское пламя. Кошмары Гюго апокалиптичны, кошмары Байрона носят печать сатанизма. Но, стряхнув с себя оковы сна, Байрон проявляет гораздо больше здравого смысла.

Ведь писатель-романтик не в состоянии играть свою роль в каждую минуту жизни. В глазах окружающих, да и в собственных глазах — Байрон — ратник, разбивший стан в чистом поле. Но доспехи тяжелы, и ему случается поднимать забрало. И тогда дух его проявляется более свободно. Нет ничего интереснее, чем сравнивать стиль частной переписки Гюго со стилем его официозных текстов. Великий журналист «Увиденного» пишет совсем не так, как автор «Уильяма Шекспира». Но более чем записные книжки Гюго, восхищают дневники Байрона — беспощадной правдивостью взгляда и чувства. Вот человек, который никогда не лжет. Тибоде признавал во Франции два великих клана писателей: один — «Лейтенанта» (Стендаля), другой — «Виконта» (Шатобриана). И «Лейтенант» и «Виконт» — романтики, но Стендаль выражает страсть в духе Вольтера и «Гражданского кодекса», Шатобриан же придает ей напыщенность. Правда, примечательно, что и Байрон и Гюго принадлежат, оба одновременно, и к тому и к другому клану. Но если у Байрона все же доминирует стиль «Лейтенанта», то у Гюго — «Виконта». Гюго никогда не написал бы «Дон Жуана». Истинным поэтическим последователем Байрона для нас является Мюссе в «Намуне». Правда, у Мюссе никогда не было ни силы Байрона, ни его горечи. Есть в «Дон Жуане» нечто захватывающее, что придает стихам неподражаемую остроту. Писать в Равенне страстные стихи к Августе и циничный дневник — значит доказать, что можно быть способным почти за одно мгновение испытать всю гамму человеческих чувств. Перечень произведений Байрона, как и Гюго, поражает своей обширностью. Романтик начала XIX века по стихам, он, по своим письмам и дневникам, — писатель и середины XX века, и вообще всех времен. Я не ошибся в выборе: в этом смысле он открывает собой замечательную плеяду.