Дом вампира и другие сочинения - [56]

Ставлю себе в заслугу, что с самого начала распознал в нем мастера своего дела, противника, способного на любую хитрость. До сих пор не могу согласиться с капитаном (ныне коммодором) Гонтом[65] (в то время главой британской разведки в Нью-Йорке), который оценил его в письме ко мне как «одного из мелких шакалов вокруг фон Папена». Я также ставлю себе в заслугу, что понял ограниченность возможностей Вирека. При всем блеске ему не хватало зрелости, основательности, бескорыстия и возвышенности духа, чтобы заслужить доверие, необходимое для ведения пропаганды, от которой зависит судьба целого народа. <…>

Моей немедленной задачей было укрепить Вирека во мнении, что я настроен прогермански. Но тут вышла загвоздка: в ноябрьском номере «English Review» за 1914 г. появилось мое стихотворение «Призыв к Американской республике», агитировавшее за англо-американский союз. Я написал его еще в 1898 г. и просто поменял «русского предателя» на «прусского предателя», чтобы соответствовать моменту. К счастью, мне не составило труда убедить Вирека, что это всего лишь маскировка, рассчитанная на глупость британской публики в целом и Остина Гаррисона в частности. Помогло то, что он лично знал Остина Гаррисона.

Но сам-то я выглядел страшно по-английски! Выговор выдавал меня, как когда-то выдал Петра. Мои костюмы были определенно с Сэвил Роуд. Не потрудившись замаскироваться под иностранца, я даже не заплатил за них. Тогда я, как за соломинку, уцепился за свою фамилию. В древних мифах фигурирует какой-то призрачный Кроули из-под Килкенни (откуда приходят коты), и хотя мои предки Кроули — после носившего это имя епископа, который публиковал озорные эпиграммы при королеве Елизавете, — вели себя в Англии вполне благонравно, в Америке было полно Кроули, происходивших прямо из Ирландии.

Я понял, что Вирек симпатизирует ирландской независимости, и выставил себя единственным и подлинным шинн-фейнером. Трудность была в том, что я ничего не знал об «ирландском вопросе» за исключением туманных общеанглийских представлений (впрочем, присущих даже знатокам), что это какой-то чертов балаган. Но Вирек хотел верить и верил, как тот католик, который боялся засыпать в темноте. Отрекомендовавшись ирландским мятежником и сторонником Германии, я ушел и принялся думать, что можно предпринять. Читая «Fatherland», я нашел немецкие доводы, изложенные с ученостью, логикой и умеренностью. Там доминировали наука, статистика и здравомыслие. С учетом особого настроения в Соединенных Штатах, народ которых, несмотря на невежество и индивидуальную непорядочность, странным образом жаждет знать правду и творить справедливость, такая пропаганда показалась мне адски опасной для британских интересов. Об этом я сказал друзьям. Они могли лишь ответить, что презирают Вирека. Некоторые, как капитан Гонт, подчеркнуто игнорировали значение «Fatherland». Другие (по-моему, еще худший вариант) думали, что могут заставить журнал замолчать, продолжая демонстративно не приглашать Вирека на обеды, не вызывающие ничего кроме скуки и несварения желудка.

Тогда я выбрал курс, казавшийся мне единственным возможным в ситуации, которая представлялась исключительно серьезной. Я буду писать для «Fatherland». Поступая так, я временно отрезал себя от всех друзей и от всех источников заработка, покрывал позором имя, обессмертить которое считал своей миссией. Более того, мне приходилось общаться и изображать дружбу с людьми, один вид которых вызывал у меня то, от чего наступает облегчение при пересечении Ла-Манша в бурную погоду. Но германская пропаганда велась так же хорошо, как британская — плохо. Не превосходя Вирека в морали, я мог испортить ему всю игру. <…>

Постепенно я разогрел Вирека от относительно разумных выпадов против Англии до нелепостей, которые достигли поставленной цели — возмутить любое мало-мальски вменяемое существо. Я доказывал, что «Лузитания» была военным кораблем. Я раскопал все зверства бельгийского короля Леопольда, от изувеченных негров в Конго до Клео де Мерод и Анны Робинсон[66]. Я возвел жестокость до уровня высокой морали, а не только военной необходимости. Я нарисовал нимб вокруг деревянной головы Гинденбурга. Но в целом я не давал немцам повода заметить иронию.

Однажды я был по-настоящему пьян, но не от вина, а от негодования. Это был день убийства Эдит Кэвелл[67]. За один присест я написал статью — сияющий витраж, изобразивший фон Биссинга[68] в виде Иисуса Христа, «добросердечного, простодушного и доверчивого немца». Он протянул ей руку и со слезами на глазах сказал: «Мисс Кэвелл, я верю вам!». Она повела себя как Иуда. Статью я завершил бурлеском о том, как в аду ее приветствуют Лукреция Борджиа, маркиза де Бринвильер[69] и прочие вампиры, имена которых я позабыл.

Мне было до слез жаль Германию, когда я думал, что Вирек без малейших колебаний публикует такую ужасную и откровенную иронию! Американцы совершенно не понимают иронии. Однако Вирек должен был понимать, числя среди своих предков еврейскую блудницу (Эдвина Фирек — В. М.) и старого хитрого барона-грабителя (Вильгельма I — В. М.). Но в каких слезах было бы достаточно боли за Англию, когда я думал, что никто из соотечественников не прочитает мою горечь и гнев за строками пародии на кощунство?