Дом вампира и другие сочинения - [55]

Я отправился к О'Брайену, но его там не было. Думаю, я его больше не видел. Контора оказалась редакцией еженедельника «Fatherland». К моему изумлению, обо мне там знали, кажется, всё. О'Брайена заменяло необычное создание — наполовину крыса, наполовину кролик, если я что-то понимаю в зоологии, — по имени Джозеф Бернард Рети[63]. На эту Божью тварь я смотрел со смешанными чувствами, склоняясь к пессимистическому атеизму, особенно когда узнал, что передо мной светоч Поэтического общества — как любой в Нью-Йорке, кто мог сплести вместе дюжину слов без мелодии и смысла. (Вообще он был довольно славным малым).

Должен признаться, я не знал, как с ним разговаривать. Быстрота еврейской смекалки подсказала ему, что я пришел к хозяину, за которым он послал с помощью загадочных жестов, составляющих подлинный язык евреев и других человекообразных. К моему удивлению, хозяин узнал меня и бросился навстречу с протянутыми руками, выпученными глазами и ртом, выражавшим запоздалое раздумье. Человека звали Джордж Сильвестр Вирек.

По-своему, я восхищался им. Он обладал необыкновенным даром вызывать у большинства людей инстинктивное отвращение, похожее на ощущение при взгляде на жабу. Он низок и труслив до психологически необъяснимой степени, однако его трусость настолько скрыта хитростью, что он способен до конца идти к безнадежной цели. Рискуя вызвать бурю возмущения, я считаю его, в основе своей, храбрейшим из храбрых. Он все время пускается в бегство, но никогда не забывает «сразиться в другой раз». Однажды он хвастался, что приходится внуком первому германскому кайзеру, от его союза с актрисой Аделью (так — В. М.) Вирек. Заявление уязвило Америку в два самых больных места. Оно утверждало превосходство и игнорировало приличия. Вирек попытался загладить свою похвальбу, но я уверен, что в глубине души он при каждой трудности утешал себя, тайком говоря: «Я не из отбросов, как эти американцы».

Его манеры были приятны — слишком приятны для джентльмена. В душе он гомосексуалист — уверен, что не на практике — и знает о своей неполноценности, которая делает его робким. Это подчеркивается нервной натурой. Он наделен выдающимся талантом к отточенным фразам, сильным чувством ритма и большим критическим даром, который спрятан под оппортунизмом. Его «Признания варвара», возможно, самая умная книга, написанная американцем о Европе. Некоторые его стихотворения настолько отличаются простотой и прямотой, что, если им не хватает возвышенности, то в этом виновата опасная еврейская черта сознательной искусности, почти Уничтожившая величие Гейне.

Вирек напомнил о себе, сказав, что мы встречались у Остина Гаррисона[64], редактора «English Review» (в Лондоне — В. М.). Я давно выработал себе правило не замечать современников. Мои спутники — великие люди прошлого, мои дети — великие люди будущего. Я не помнил его, но другим моим правилом была вежливость, даже по отношению к поэтам. Я сделал вид, что узнал его и проявил воодушевление, какое счел уместным.

Вирек — большой мастер вести беседу. Он хорошо знает мир. Его не вводят в заблуждение притворство людей общества и проститутские ужимки прессы. Он способен видеть обе стороны проблемы. Его точка зрения отмечена здравомыслием, которое происходит от ощущения необходимости компромисса, присущего второсортным натурам. Я мог говорить с ним, как говорил бы с англичанином, получившим такое же образование.

Однако его ум оказался недостаточно тонок, чтобы осознать моральный парадокс во мне. Я восхвалял Германию, я симпатизировал Германии, я оправдывал Германию — и он ошибочно заключил, как сделал бы любой средний англичанин, что я настроен прогермански. Он не мог понять мою позицию. Не виню его, поскольку сам бы удивился, если бы позволил себе беспокоиться на этот счет. Я могу быть или не быть грабителем; но если я грабитель, то продырявлю домовладельца, который помешает мне заниматься делом. Такова моя позиция, но Виреку не постичь ее. Я могу быть возвышенным космополитом, вроде Ромена Роллана, ирландским фанатиком, вроде Роджера Кейсмента, грязным предателем, вроде Маты Хари. Но Виреку не уразуметь, что я способен искренне думать, как Бернард Шоу (если бы он мог думать), и при этом столь же искренне действовать, как сэр Эдуард Грей (если бы он мог действовать).

По ходу беседы до моего ленивого ума дошло, что здесь — штаб германской пропаганды. У Вирека учтивые и вкрадчивые манеры, немалый политический опыт и огромные умственные способности, усиленные хитростью человека, который долго учился в тяжелой и беспощадной школе жизни, каковой мир является для гомосексуалистов. Бедняга, его нескромность выдала его неопытность! Гомосексуалист комически невинен и не может понять, что отвращение, с которым на него смотрит обычный человек, является естественным позывом. Сорвав фиалку с могилы Оскара Уайльда, он поместил ее под стекло в рамку вместе с автографом одного их сонетов лорда Альфреда Дугласа. Кому придет в голову, что выставляя напоказ свои сексуальные предпочтения столь явным образом, он не привлечет внимание людей, подверженных самым грубым сексуальным предрассудкам? Но Вирек усвоил урок. Он научился всё отрицать. Он ни в чем не признался бы даже мне, знаю мою репутацию — совершенно незаслуженную — в связи с аналогичными отклонениями. Это особенно примечательно, поскольку преследование данной страсти превратило ее адептов в своего рода масонов, которые до нескромности откровенны, когда чувствуют симпатию в собеседнике. Инициация Вирека должна была быть жестокой, если научила его настолько экстравагантной осторожности; но она же сделала его пригодным для управления германской пропагандой.