Дом вампира и другие сочинения - [48]

Самоуверенность Уайльда — маска, скрывающая слабость. Его парадоксы являются скрытым одобрением установленного порядка. Когда этот порядок падет, острота парадоксов притупится. Они станут просто непонятными. Человек, оспаривающий закон, остается его рабом в не меньшей степени, чем тот, кто его защищает. Проницательный и остроумный Честертон понимал верность этого утверждения. В его романе «Шар и крест» католик и убежденный атеист готовы сражаться на дуэли по поводу существования или несуществования Бога. Они — единственные люди во всем Лондоне, которые принимают религию настолько серьезно, что рискуют жизнью ради своих убеждений.

Уайльд, как известно, утверждал, что искусство по сути своей «безнравственно». Однако сами эти утверждения опровергают его веру. Человек, который ставит истины или трюизмы с ног на голову, всего лишь воздает должное их обоснованности. Человек, который кричит о своих взглядах с крыши дома, определенно неуравновешен. Поэт, который, достигнув зрелости, постоянно играет с грехом, который дерзко заявляет, что он очень безнравственный и испорченный человек, — скрытый моралист.

Поскребите эстета — и обнаружите моралиста. Оскар Уайльд и своими произведениями, и своей жизнью служит примером пуританской совести, которую он хочет скрыть и от мира, и от самого себя. Он слишком громко протестует. Его протесты не могут нас убедить, потому что он не смог задушить собственную совесть.

«Портрет Дориана Грея» — это история совести. Когда герой убивает свою совесть, он погибает. Уайльд со сверхъестественным чутьем предсказал собственную судьбу и собственную гибель. Когда после освобождения из тюрьмы какое-то роковое открытие (возможно, достижения в области новой психологии, о чем ему поведали друзья из лаборатории Магнуса Хиршфельда; или он узнал об этом из исследований Хэвлока Эллиса[48]) уничтожило в нем сознание греха, он погиб как художник. Алая Буква[49] перестала быть знаком отличия. Грех перестал быть роскошным и «алым»; он перестал быть грехом.

В «De profundis» Уайльд, раскаиваясь, все еще способен питать иллюзии относительно собственной греховности. Его раскаяние искренне. Покаянное настроение необходимо для его творчества. Когда же это настроение вместе с сознанием греха исчезло, колодец творческого воображения иссяк.

В его пьесах, несмотря на светскую остроумную болтовню, нет стремления подорвать старые обычаи. Уайльд гордится тем, что он «джентльмен», принимая нормы своего поколения. Он не является мятежником, как Ибсен; он не создает новую мораль.

«Саломея» наполнена осознанием греха. «Саломея», как и поэма «Сфинкс», изображает желания, с которыми поэт тщетно борется. Солдаты, раздавившие своими щитами Саломею, дочь Иродиады, царевну Иудейскую, исполняют приговор, вынесенный оскорбленным нравственным чувством поэта. «Сфинкс» завершается мольбой к Распятию,

Где слезы льются незаметно

Из утомленных скорбью глаз,

Они оплакивают нас

И всех оплакивают тщетно[50].

«Сфинкс», пожалуй, величайшее лирическое произведение Уайльда, его высшее достижение как поэта (за исключением «Баллады Редингской тюрьмы»), символизирует собой вожделение. Так что «неуклюжая птица» По и «любопытная кошка» Уайльда являются противоположностями.

Оскар Уайльд не мог ни любить, ни творить, если его не подстегивало ощущение запретного. Если он не мог быть святым, он, по крайней мере, мог быть великим грешником. «Роскошные, алые грехи» помогали ему преодолеть чувство органической неполноценности. Мы воспринимаем Уайльда не как грешника, но как человека с необычными сексуальными наклонностями, встречающимися в различных странах и среди различных рас.

Подобно Суинберну и Готье, Уайльд был заворожен «двойным цветением любви», однако, несмотря на позу откровенного бесстыдства, этому «королю жизни» и «повелителю слова» недоставало великолепной дерзости его учителей в отношении темы страсти. Страсть у Уайльда никогда не бывает бесстыдной. Ни в поэзии, ни в прозе. Я не намерен цитировать здесь его осторожные отговорки, когда он попал в западню устаревшего и лицемерного закона; его единственной задачей было освободиться от пут, в которых он оказался из-за хитрости врагов и опрометчивости друзей.

В душе Оскара Уайльда (возможно, это результат перенесенных в детстве психических травм) физическое влечение никогда не было свободно от инфантильных табу. Даже в «Сфинксе», отличающемся наиболее откровенным языком, где он говорит от первого лица, Муза не осмеливается прямо взглянуть на чувственные фантасмагории его подсознания, но всего, лишь сладострастно бросает на них взгляды сквозь пальцы.

В большинстве случаев Уайльд скрывает свои пристрастия под туманным покровом педантичной аллегории, религиозного раскаяния и классического знания. Психический эксгибиционизм, который, вероятно, является главным источником всех художественных произведений, постоянно борется в Уайльде с глубоко укоренившимся британским чувством благопристойности.

Когда в «De profundis» он говорит, что превратное стало для него в области страсти тем же, чем парадокс в сфере интеллекта, он по-прежнему играет терминами, не пытаясь реально понять основные свойства своей натуры.