Дом падших ангелов - [34]

– Братишка, – сказала Мэри Лу. – Знаешь, Ангел долго не протянет.

– Я знаю.

– Но он хотел отпраздновать юбилей, pues. Последний день рождения.

Она поднялась на ноги – опять разболелись – и принесла блюдо мексиканских pan dulce[152]. Он не мог устоять перед пряниками в форме свинки – marranitos[153]. А ей нравились разноцветные мягкие плюшки, посыпанные кокосовой стружкой. На кофейный столик рядом она поставила стакан молока. Младший Ангел сел, потянулся за молоком.

– Все понимают, что до следующего он не доживет, да?

– Большинство. Разумеется. – Она пожала плечами, надкусила булочку. – Некоторые люди не слишком сообразительны.

– Позвольте Старшему Ангелу, – вздохнул Младший, – самому позаботиться о своих похоронах.

Он вспомнил, как Лало сказал: «Разговоры – все, что нам осталось». Перед сном они смотрели шоу Джимми Фэллона, а Младший Ангел думал: И это все? Жизнь просто заканчивается? А мы смотрим телик?

* * *

Младший Ангел лежал на разложенном диване и думал. Под грудой разноцветных пледов из Тихуаны, которые обожают скупать туристы. Я ходячий стереотип, думал он. Где мое сомбреро?

Его подруге в Сиэтле неизвестно имя, под которым его знают здесь, – для нее он не «Ангел». На севере он пользовался своим вторым именем. Габриэль. Очень романтично.

Ангелом называла Дона Антонио, их Великого Отца, его мать, легендарная Мама Мечи, бабушка всего племени. Он был ее малышом, которого все звали chiqueado, избалованный, – в гораздо более мягком американском определении. Мальчик, окруженный заботой со всех сторон, которого носят на руках, каждую царапину его зализывает мама, и все, что он делает, прекрасно и правильно. Старший Ангел и его сестра не могли не обратить внимания, что эту безжалостную старуху по-английски звали Мерси[154].

Своего отца дети считали Первым Ангелом – El Primer Angel. Как в латиноамериканском романе – у всех мужчин в семье должно быть одно и то же имя. На всякий случай в запасе была сестра Анжела, а одну из внучатых племянниц назвали Анхелита.

Водоворот, вихрь. Отдельные яркие вспышки семейной истории кружили на ветру, как обрывки цветной бумаги. Пока вдруг из ниоткуда не рухнула громада признаний и откровений и не разогнала веселую попойку, которую устроили воспоминания.

Он закинул руки за голову.

Младший Ангел Габриэль был Третьим Ангелом, после Старшего Ангела и Дона Антонио, Первого Ангела. Он завис мухой в паутине браков своих родителей. Дон Антонио, язвительный, злобный и настороженный, сидит в углу комнаты, кипит от ярости по поводу расового пренебрежения со стороны gringo cabrones[155] за годы его убогой иммигрантской жизни. Сигаретный дым валит изо рта и ноздрей, как из горящего сарая, а обломанные зубы похожи на ветхие доски в двери этого сарая. Зубы стерлись до кровоточащих пеньков от еженощного скрежета. Ночные кошмары, порожденные чувством вины и сожалением о многочисленных грехах, обрекали его на непрестанную боль во рту. Те, кто не испытывал боли, приводили его в бешенство. А те, кто боялся боли, кто не страдал столь же мужественно, как его былые жертвы, не заслуживали пощады и должны были быть смешаны с грязью.

Дон Антонио видел людей, которых били батогами, а они при этом издавали гораздо меньше звуков, чем его сыновья, разбив коленку. Причинять боль детям означало готовить их к жизни. На Младшего Ангела он смотрел со страхом и отвращением. Никакой радости мучить его, но это отцовский долг. «В толк не возьму, – признавался Дон Антонио Старшему Ангелу, – гений он или психопат».

– Он американец.

– Chingado.

Дон Антонио бесновался из-за матери Младшего Ангела – слишком американки. Бетти. Он искал настоящую, абсолютную Americana, и нашел. Сплошь молоко и мед. Васильковые глаза. Считала себя главной. Делала из его сына какого-то американского педика. Покупала ему комиксы и музыку всяких хиппи. Когда же мальчик переходил границы, все же просила Антонио взять в руки ремень. Но были наказания гораздо лучше, чем ремень. Отличные способы сделать из него мужика, но с любовью. Антонио курил, сверкал глазами и думал: наглый маленький ублюдок. Младший Ангел оставался в этом статусе независимо от того, что делал Дон Антонио.

Папа. Умер и недосягаем более чем когда-либо. А сейчас и Старший Ангел умирает.

У брата всегда был низкий голос – не бас, а глубокий звучный баритон. Сильный. Наверное, самое гнетущее ощущение от его физического состояния вызывает не чудовищная худоба и ставшее крошечным тело. Но голос. Слабенький пронзительный альт. Как будто старший брат надышался гелия. Или угасание тела повернуло время вспять – и к нему вернулся голос малыша Ангела. Голос шестилетки и глаза шестилетки. Два пылающих угля на угасающем лице – черные глаза сияли безумным светом, жадным стремлением к радостям мира, развлечениям и страстям. С неистовым восторгом они рвались к жизни.

Никогда прежде Младший Ангел не видел старшего брата таким воодушевленным. Он, казалось, настолько заряжен энергией, что если бы ноги могли его удержать, вскочил бы с инвалидного кресла и пустился в пляс с внуками. Несмотря на очевидную боль, он постоянно улыбался. Один из дядюшек, многозначительно приподняв бровь, покрутил пальцем у виска, но Младший Ангел знал, что брат вовсе не псих.