Дом падших ангелов - [36]

Он любил сидеть на этом диване и гладить сигаретные подпалины кончиками пальцев. А на спинке дивана, поверх подушек, остались пятна от отцовского геля для волос. Старший Ангел даже помнил марку, «Дикси Пич».

– Я все помню, – произнес он вслух.

Фигурные железные перила вдоль лесенки у входа в гостиную. Бесполезный маленький забор. Он приложил к этому руку и помнил, как Эль Индио гонял по дому Браулио и бедняжку Лало, какими они были маленькими и как Лало врезался в перила и рассек бровь. Ох и вою было! Кровища повсюду. От концерта, устроенного Лало, разрыдалась Минни. И он гнал машину, а Перла прижимала бумажные полотенца к голове Лало. И это был первый из многочисленных визитов Старшего Ангела в отделение скорой помощи больницы Парадайз Вэлли. Пару шрамов, наградивших его сатанински изогнутой бровью, Лало впоследствии использовал как главное оружие в охоте на muchachas[159]. А теперь в эту больницу сын возит его самого каждый раз, как покажется, что отец помирает.

Патриарх похлопал по дивану. Когда американская мамаша Младшего Ангела вышвырнула их отца из дому за то, что переспал с ее лучшей подругой в их постели, он пришел сюда. Они сидели за тем же самым кухонным столом. Пили кофе и смотрели друг на друга.

Ангел встал, выплыл на середину комнаты и призвал к себе все воспоминания, дабы те облекли его в чистую красоту.

Давно (En aquel entonces)

Старший Ангел был еще совсем мальчишкой, когда впервые увидел Перлу. Ему только что исполнилось шестнадцать. Он носил черные американские джинсы и смешной блейзер в желтую клетку, который тетя Кука прислала из Масатлана. Доставили подарок рыбацкой лодкой, и это казалось совершенно нормальным в Ла-Пасе, но позже, в Сан-Диего, обретет мифический оттенок. «Э, слышь, кореш, – Папа получил модный прикид с рыбацкой лодки, в натуре!» Не пройдет и года, как в том же пиджаке он переживет крещение на морском берегу.

Отец всегда заставлял Ангела одеться прилично, когда шел с ним в полицейский участок. «Un caballero[160], – наставлял он сына, – всегда одет с иголочки и всегда чисто выбрит, у него могут быть усы, но они должны быть аккуратно подстрижены. И ногти всегда короткие и чистые. В противном случае он не джентльмен». А еще он заставлял Ангела называть чистильщика обуви – голова повязана лоскутом, мерзкий деревянный ящик с упором для ноги сверху – Maestro.

Ангел был уже чересчур взрослым, чтобы ехать за спиной у отца на громоздком полицейском мотоцикле. Но иного физического контакта между ними больше не было, и Ангел использовал любую возможность в те редкие дни, когда отец бывал в добром расположении и позволял прильнуть к нему во время езды. Иногда удавалось. Дни необъяснимого благоволения.

Мчаться по Ла-Пасу с отцом было огромным удовольствием. Полицейская форма, конечно, бросается в глаза – сияющая бляха из бронзы и эмали, с орлом и кактусом по центру. До блеска начищенные высокие башмаки. Громадный пистолет в поскрипывающей кожаной кобуре, пропахшей машинным маслом. И таинственные непроницаемые омуты, когда на отцовские глаза опускались очки-авиаторы.

Но угнездиться за широченной могучей спиной отца, ощутить под сиденьем рокот «харлея», когда они лавировали в потоке машин, – вот величайшее переживание тех времен. Он замечал, как водители, напуганные Доном Антонио, сбрасывали скорость и принимали в сторону при виде Jefe de Patrullas Motociclistas[161], заглушающего ревом своего мотоцикла прочие звуки. И лишь одна мысль, мощным лучом, подобно огню маяка, рвущаяся наружу и освещающая весь мир: Мой отец, это мой отец.

А иногда, перекрывая шум ветра, он кричал: «Сирена!»

Отец большим пальцем нажимал на кнопку, и сверкающий серебристый клаксон, установленный над передним крылом, издавал жуткий рев на весь квартал, пугая людей и животных. И они мчались через город, подобно разъяренным божествам.

Ангел, если ему удавалось подмазаться к отцу, еще имел шанс покататься, но Маленькому Pato[162] и Марии Луизе категорически запрещено было даже прикасаться к мотоциклу. Сезара дразнили El Pato Дональд из-за надтреснутого голоса, как у Дональда Дака, а когда он начинал злиться, хохотали, доводя беднягу до слез. Их смех бесил его, и бедняга «крякал» со все большим жаром, а они ржали все заливистее. Какая досада, что с возрастом голос стал всего лишь ниже, превратившись в утробное «кряаааа» старого селезня, и прозвище прилипло навеки.

Но Дональду Даку не позволено было прикасаться к «харлею». Дон Антонио тщательно полировал его, ни единого пятнышка. Их дом, как и многие другие дома в Ла-Пасе тех времен, отгораживали от улицы покосившиеся деревянные ворота, за которыми скрывался немощеный двор c кокосовой пальмой и ciruelo[163], крытый пальмовыми листьями навес и гамак. Мотоцикл стоял под навесом, укутанный брезентом, как некое мифическое чудовище, спящее стоя, но достаточно малейшего повода, чтобы оно проснулось и пожрало их всех.

Ранним утром, пока Мама Америка готовила завтрак на открытой кухне, – дым валит от дровяной печи, тортильи шипят на раскаленном комале, зеленый попугай и горлицы топчутся в деревянных клетках, – дети стояли около маленького курятника и смотрели, как «харлей» спит. Отцовский храп доносился даже сюда, так что можно было без опаски приблизиться к его боевому коню.