Дом над рекой - [23]
— Что с ней? — негромко спросил Махоркин.
— Тише, она спит, — ответил он и медленно пошел по тающему апрельскому снегу.
ДОМ НАД РЕКОЙ
Свадьбу гуляли в воскресенье, с утра.
Но короток был для веселья морозный денек; и еще мелькали в табачном дыму бутылки и разноголосо звенели рюмки, собранные тетей Глашей у всех соседей, еще рвал баянист мехи своей тульской трехрядки и вбивал в пол кованые каблуки, еще всем за столом было горько! — а под окном уже просигналил металлический тенорок:
— Пора!
Вот и прибыла их свадебная, московского автозавода, карета в сто лошадиных сил.
Сразу смолкли звонкие каблуки, с досадой вздохнул баян, все смешалось. И в комнате стало шумно и суетно, как на вокзале. Кто одевал молодых, а кто подхватывал их имущество — чемодан, одеяло с подушкой и телевизор в картонной коробке, подарок монтажников своему бывшему бригадиру и холостяку, а ныне законному супругу и прорабу Тасеевского карьера.
Сам он, Демин, прораб, в полушубке поверх синего новенького костюма, скинув остроносые полуботинки, натягивал свои видавшие виды кирзы.
А молодая, Оля, стояла у зеркала: ее собирали подружки, решив, что она так и поедет — в белом платье и в туфлях на гвоздиках. К богу в рай старые валенки! Свадьба, девочки… — на всю жизнь! К тому же едет она ненадолго, всего лишь, увы, на три дня — на три свадебных, положенных ей по закону. Хотя бы три дня вместе с мужем — все лучше, чем ничего.
Одевшись, все повалили из комнаты. Тетя Глаша шла впереди молодых и зорко следила, чтобы кто-нибудь, не дай бог, не перебежал им дорогу.
За тетей вышагивали туфли-гвоздики и кирзовые сапоги. А дальше тянулись гости — парни из бывшей бригады Демина и подружки Оли из углового промтоварного.
Дверь на улицу была распахнута настежь. С сизого неба падал редкий снежок.
У крыльца прыгали ребятишки:
— Тили-тили тесто, жених и невеста!
Из всех квартир высыпала во двор воскресная публика и окружила грузовик с красным флажком на радиаторе. В кабине суетился знакомый шофер — прихорашивал для них свадебную карету.
— Привет новобрачным! — крикнул он. — С законным, ребята! Прошу! — И распахнул перед ними дверцу.
Да разве сразу ее усмиришь, неоконченную, неугасшую свадьбу, — она уже выплеснулась на крыльцо звоном кованых каблуков, свистом, хохотом, пестротой девичьих платков. Растянув мехи, баянист грянул было увертюру к «Кармен» — молодым на дорожку. Да и под увертюру закружились девчата по мерзлому, скрипучему снегу.
Даже тетя Глаша не пожалела лаковых каблуков. Румяная от вина, чернобровая, светилась она своей вдовьей, поздней, увядающей красотой.
А когда молодых усадили в кабину, тетя Глаша все же подсунула племяннице под ноги старые валенки, подшитые кожей, а ее мужу опустила в карман полушубка бутылку с серебряным горлышком.
— Дорогу! — Шофер дал сигнал.
Толпа расступилась, но кто-то успел накинуть на радиатор цветное кольцо серпантина, и грузовик так и тронулся в путь, как свадебный конь с лентами в гриве.
Под крики и музыку они выехали со двора, и затих позади прощальный марш баяниста.
Они быстро проехали весь поселок ГЭСстроя — щитовые дома между редкими соснами, кафе «Космос», по-воскресному людную главную улицу, спортзал, каток, огороженный снежным валом, и, наконец, так знакомый им угловой промтоварный. Витрины его были освещены — день уже шел на закат.
Потом они спустились к реке. Дул ветер, под мостом дымилась полынья, черная среди белых льдин.
Сквозь сизую дымку мороза виднелся силуэт бетоновозной эстакады — она вырастала из скалистого берега. По ней весной пойдет первый бетон. А для бетона нужен гравий Тасеевского карьера. И вот поэтому Демин едет туда. Хотя до сих пор ему в это не верится: ведь только вчера он впервые услышал о какой-то глухой и далекой Тасеевке…
Утром его вызвал Антонов.
— Эй, Демин! — крикнули снизу. — Тебя вызывают!
— Кто?
— Антонов!
— Понял!
Он стоял на краю эстакады и медленно подтягивал балку. Ржавая махина лениво покачивалась на стальных тросах. Свистел ветер, далеко внизу светилась заснеженная земля.
Когда балка легла на место, он сунул за пояс брезентовые рукавицы, спустился вниз и пошел в управление. И пока шел, все думал, зачем же его вызывает Антонов.
Признаться, он питал слабость к главному инженеру. Антонов был высок, седоват, с сильными руками и худощавым лицом. С годами лицо его потемнело от солнца и ветра, а глаза словно выцвели.
Говорили, что еще в сорок первом Антонов взрывал мосты под Смоленском, а после войны строил какие-то объекты на Дальнем Востоке.
И давно было замечено, что Антонов не любит краснобаев и болтунов, призывающих немедля все выполнить и перевыполнить. Он больше любит слушать и думать, чем говорить, и бойкой фразе предпочитает чертеж и цифры.
— Ну, бригадир, здорово! — Антонов протянул ему руку и в упор посмотрел в глаза.
И Демин понял, что разговор у них будет серьезный, и настороженно сел у стола.
— Кури пока. — Антонов подвинул ему сигареты, взял из ящика папку с надписью «Личное дело» и надел очки.
Бумаги на столе Антонова были придавлены затертым до блеска небольшим слитком меди. Под листом желтоватого плексигласа лежал список телефонов и табель-календарь с рисунком летящей к Луне ракеты. На сейфе стоял термос. Кабинет был деловой, пустоватый, даже без штор на широком окне.
