Дом 4, корпус «Б» - [21]

— Спасибо, отец!

— Чего? За что? Ешь на здоровье!

— Рыба вкусная.

— Конечно, вкусная….

Холодный ветер гудел и завывал в коричневато-седых стенах, свистел и шуршал в деревьях, растущих на развалинах, мчал по небу над яркой зеленью земли темные синевато-серые тучи, низко нависшие над лугами и полями.

— Это старые стены, — сказал Гулдан и откусил залитый маслом хлеб с камбалой. — Уже лет триста как крепость сожгли и разрушили. С тех пор все здесь разваливается, зарастает мхом, травой, деревьями, разваливается, как эта рыба.

Мариан смотрел на зеленую долину, жевал камбалу с хлебом и не слушал отца. Старинные крепости, замки, каменные и деревянные старые костелы и часовни были ему не по душе, как не по душе была и минеральная вода, ценный, дескать, продукт здешней природы. Он просто таскал ее в вещмешке в пластмассовой фляжке и у очередного источника выливал старую и набирал новую, свежую. И чего он ее таскает? Мариану было непонятно, зачем отец, электротехник, завел привычку каждое воскресенье ходить в турпоход. И откуда он про все это знает? И знает ли на самом деле? Рассказывает, будто у него солидные сведения… Через минуту Мариан спросил:

— Неужели это правда?

— Ты о чем?

— Да об этих голубях!

Гулдан вспомнил кладбище, подгнившие и поломанные деревянные кресты, высокую траву, пихты, что растут над павшими вот уже сорок с лишним лет. Ему стало тоскливо, и он сказал:

— Говорят, правда. Кладбищ с той войны здесь осталось несколько, и рассказывают, будто кое-где захороненные солдаты выходят из земли, осматриваются, перекликаются друг с другом, а потом превращаются в белых голубков и улетают высоко и далеко. А повелось это издавна. Когда-то в стародавние времена жил в этой крепости некий Мако. Оттого и крепость зовут Маковица. Он повелел жестоко мучить, а потом повесить каких-то оброчных. Прошло время, и стали они улетать с кладбища, будто белые голубки. Говорят, с того, на котором мы были, тоже улетают.

— Не может этого быть!

— Почему?

— Ни оброчный, ни солдат не могут превратиться в голубя. На земле погибло столько крестьян, столько солдат пало — это сколько же развелось бы голубей, да они летали бы тут всюду, негде было бы рукой взмахнуть — всюду массы, армии, миллионы, миллиарды голубей, вся земля была бы сплошной голубятней…

— Может, так оно и есть… В известном смысле…

— Ну что ты… Никто не может превратиться в голубя.

— В голубя — нет, это, конечно, невозможно. А в голубка — другое дело.

Мариан удивленно взглянул на отца, его масленые губы замерли, зубы перестали жевать камбалу с хлебом. Он понял и испугался, что понимает такие диковинные вещи. Потом снова начал есть молча, осторожно, чтобы хлеб с камбалой не унес его из диковинной страны, где человек превращается в голубка и летает, а если кто-то из живых спугнет его, несется в голубое небо. Он вздрогнул от этой мысли, а когда задумался, ему стало страшно. Поджал ноги в вельветовых шортах, полосатых коротких носках и заляпанных грязью кедах, поежился от холода и снова принялся за камбалу и хлеб.

— Озяб?

— Нет!

— Не обманывай!

— Мне на нос упала капля. Не пошел бы дождь.

— Доедим и отправимся дальше.

Уходя, Гулдан и Мариан оглядывались на коричневато-серые стены, утопающие в сочной зелени, освеженной дождем. Крепость исчезала, терялась среди деревьев.

Гулдану разговаривать не хотелось, и он предоставил Мариана его собственным мыслям. Отец планировал, куда еще поведет и что покажет сыну. Надо сходить на место, где сорок пять лет назад была битва. Здесь было русское войско, остались кладбища… Когда они уже подходили к первым домам, он сказал об этом Мариану и добавил:

— Тогда крепость тоже пострадала, и, говорят, изрядно. Досталось и костелу, и замку, и ста липам — сходим туда, посмотрим.

— Ста липам? Где это?

— Там, где зборовский замок Ракоци и Маковица, замок графа Эрдёди, там и стоит сто лип, как память о тех днях, и этой памяти мы приобщим сей день… — продекламировал Гулдан.

— Отец, откуда ты все взял?

— Откуда, откуда… Это написал какой-то неизвестный, давно забытый шаришский стихоплет, а вот и липовая аллея. — Он показал рукой. — Не знаю точно когда, лет сорок шесть — сорок пять тому назад, еще в ту мировую войну, аллея пострадала во время боев, погибло несколько лип, пострадал и замок Ракоци…

Войны оставляют раны на деревьях, зданиях и на людях, подумал он и, когда они подошли к глубокой, длинной и широкой яме, посмотрел в пытливые глаза Мариана и почувствовал, что его бросило в пот, как бывает от неуверенности; он посмотрел вверх на разбитый костел, пострадавший в первую мировую войну, потом опять в яму, где виднелись остатки кирпичных и каменных сводов, на кучи земли, деревянную будку, дощатый забор.

— Могу я вас спросить? — обратился он к тощему дядьке, старому и седому, как эта земля и камни.

Дядька услышал, прожевал кусок хлеба, вышел из-за будки и подошел к ним поближе. Седой, перемазанный глиной, лицо обросшее, серое от щетины, руки в карманах.

— Могу я вас спросить?

— Добрый-та день! — У дядьки был заметен шаришский выговор.

— Добрый день!

— Дак что вам нужно?

— Прошу вас, скажите, где же замок? Большое, огромное такое здание? Мне думается, он был где-то здесь, или я ошибаюсь?