Дом 4, корпус «Б» - [23]

Гулдан и Мариан повернулись к высокому побуревшему обломку, остатку старой, трухлявой липы.

— Дак до обеда свалило половину, вон тот сук проломил крышу, — рассказывала девчушка, — а после обеда — вторую половину и убило лошадь… А вчера парни…

— Спилили тринадцать лип!

— Дак ну и что?

— Со злости?

— Дак, конечно, рассердились!

— Озверели?

— Дак озверели! — Девчушка тоже говорила с легким шаришским акцентом. — Дак, конечно, со злости — со злости озверели!

Мариан посмотрел на проломленную крышу. Дыра на ней была прикрыта большим брезентом. Он поискал на земле следы убитой лошади, но там валялись ветки, листья и сваленные толстые стволы.

— На что же они обозлились? — спросил он.

Мариан избегал смотреть в большие черные глаза и на красную юбочку в клетку. Ветер раздувал ее над смуглыми коленками.

Девчушка раскрыла большие круглые глаза, пожала плечом. Полотняным сандалетиком погладила толстый белеющий пень.

Гулдан хотел ответить Мариану, но не решился. Проломленная крыша и убитая лошадь — это казалось ему слишком мало за тринадцать лип, а спиленных лип слишком много за проломленную крышу и убитую лошадь. Он чувствовал, что в промежутке между всем этим громоздится накопившийся гнев и что такого он не смог бы объяснить Мариану. Зачем ему знать о том? Совсем недавно он поверил в способность человека превращаться на глазах других в голубка, а сейчас — это… Откуда здесь накопилось столько гнева? Ведь достаточно было поухаживать за липами, обрезать сухие ветки. Или жив еще старый гнев, тот, который бесновался давно, когда хозяин крепости Мако приказал зверски замучить и повесить своих взбунтовавшихся оброчных? О таком, наверное, нельзя разговаривать с детьми.

— Дак на липы! — ответила им девочка резко, видимо отвечая и самой себе. — За крышу, за лошадь — и боялись за детей, за нас, за скот, за себя… Разозлились на старые деревья… Говорят, старое дерево нервное, расстроенное, все вокруг себя и под собой калечит… — Девочка смело взглянула сверху, с пня, на Мариана. — А ты откуда?

— Из Кошиц.

— Дак это красивый город?

— Мне не нравится.

— Дак почему?

— Если бы ты там была… — Мариан слегка покраснел.

Гулдан разглядел крепкие смуглые ноги девочки, едва наметившиеся груди, проступающие под коричневой блузкой, сказал: «Пошли, Мариан!», и они зашагали прочь.

А девочка стояла и смотрела им вслед большими круглыми черными глазами и гладила полотняным сандалетиком белый пахучий пень. Она почувствовала одиночество, заметила, что кругом никого нет, страшная пустота. Ветер играл ее каштановыми волосами, шевелил листву, шевелил веточки, из которых вытекал сок. Она прыгнула и умчалась из этого одиночества.

Гулдан долго размышлял о липах, он сожалел, что они с Марианом отправились в поход именно в Зборов, туда, где стоит сто лип, так он думал всю неделю и в воскресенье собрался к памятнику в Дукле[10]. Мало пользы ходить с Марианом в давнее прошлое, надо повести его в другое место… Двоих младших детей он оставил дома с женой, ему хорошо шагалось с тринадцатилетним Марианом, а Мариану было хорошо с ним.

Воскресенье опять выдалось хмурое, холмы, леса, луга, равнины резко и молодо зеленели, на небе громоздились темные, синевато-серые тучи, над лесами нависли полосы туманов. Время от времени шел дождь. Туман порой затягивал и чернеющий памятник, и пограничные шлагбаумы, и мокрые темно-серые надгробья.

Мариан долго не решался задать один вопрос.

А Гулдан задумался у памятника, постоял у пушки и танков, помолчал рядом с Марианом под крышей павильона, разглядывая остатки мин, ржавые круглые куски железа, сложенные под картой дукельской операции. И все прежнее показалось ему пустячным, особенно когда он рассказал Мариану то, что знал о боях под Дуклой.

Наверное, она такая, спросил себя Мариан, да и то робко, наверное, она такая, как та, что стояла в Зборове на липовом пне? Он повернулся к отцу.

— Отец, можно мне написать ей про все? Ну, той польке, с которой я переписываюсь?

— Про что?

— Что я был с тобой на границе у Дуклы, что здесь и они, поляки, строят дорогу, что она уже почти соединилась с нашей и что здесь смогут переходить туристы.

— Конечно, можешь.

— И что здесь грустно?

— Да.

— И про те липы?

— Про это нет, лучше не надо, Мариан.

— А мне так хотелось…

— Зачем? Зачем писать ей про людей, которые сердятся на деревья?

— А про то, что я ее видел?

— Кого?

— Ну ее, эту польку, как она стояла там, в Зборове, на липовом пне!

Гулдан улыбнулся сыну и покачал головой.

— Про это тоже не надо, ведь это же неправда, это же была не она…

Я напишу ей об этом! — решил Мариан, улыбнулся в сторону и сказал отцу:

— А написать ей про то, что здесь каждая корчма называется «Дукла»? Так не должно быть?

— Про это тоже не надо, лучше не пиши, Мариан.

— А мне хочется!

— Зачем? Это бессмысленно!

— В корчмах весело — а здесь наоборот, здесь должно быть грустно.

— Про это не пиши!

— Ладно, — согласился Мариан и поежился от холода. Холод пробирался под клетчатую рубашку. Ладно, подумал он про себя, я напишу ей, что я ее видел, как она стояла на липовом пне, как она смотрела…

— Хорошо, отец, — произнес он вслух, глядя на мокрую длинную дорогу, похожую на синеватый пояс, — а про что ей написать?.. Я напишу ей, что из этих лесов вылетают бесчисленные стаи белых голубков и что она была здесь, я видел ее, она была здесь, стояла на липовом пне, ведь она была похожа на красивую статую, смотрела, как голубки улетают в небо, высоко, высоко, в голубое небо, и я тоже смотрел…