Долина павших - [103]

Сандро не хотел поддаваться легким эмоциям. Тем, что во имя очевидных истин заставляли его ворошить-перетряхивать прошлое покойника. Тем, которые снова и снова докучно наводили на мысль, что самая великая власть преходяща, возможно, даже в большей степени, чем сам человек. Ветры времен развеивали пепел империй и рабов. И именно потому, что все смертно, нет ничего более свойственного человеку, чем то, что происходит в истории. Эль-Греко пережил Филиппа II, которому его искусство не нравилось; Веласкес пережил Филиппа IV, который искренне его ценил; а Гойя пережил Фернандо VII, который его боялся и уважал настолько же явно, насколько и загадочно. Подобное повторялось из века в век и от повторения теряло значительность. («Твое тело выставили бы на Пуэрта-де-Алькала, а королевские алебардщики и конница несли бы почетный караул», — твердил внутри один из тех голосов, которые теперь уже невозможно было отделить от его глубинного существа. «Твое тело выставили бы…») Телеэкран походил на темный аквариум, где, как в ночной мгле, скользили дрожащие видения. В далекой, но его собственной и неотделимой от него дали Сандро снова услышал этот пронзительный высокий звук — словно влажным пальцем водили по поющему краю бокала.

На кладбище в Бордо в надпись над могилой, которую Гойя делил со своим тестем, вкралась ошибка. Надпись гласила, что Hispanienses Peritisimus Pictor[132] умер в возрасте восьмидесяти пяти лет, — вместо восьмидесяти двух, как это было на самом деле. Даже если Хавьер и Мариано Гойя заметили ошибку, исправить ее они не потрудились. Но скорее всего, они и сами забыли, каков был точный возраст их отца и деда. Альфонсо XII первым предложил перевезти тело Гойи в Мадрид, вскоре после реставрации монархии. Однако испанские административные власти, как обычно, тянули и затягивали дело. Король умер раньше, чем останки выкопали. В 1888 году во время регентства Марии Кристины снова встал вопрос о перевозе праха Гойи. По верному замечанию Сан-Пулена, после того как Сагаста признал гражданский брак и провозгласил всеобщее избирательное право, хотя и ограниченное, не было никаких оснований для того, чтобы либеральный прах художника, расписавшего церковь Сан-Антонио-де-ла-Флорида, оставался в изгнании. 25 февраля 1889 года муниципалитет города Бордо дал разрешение префектуре Жиронды на извлечение из земли тела. Доски гроба сгнили и стали как пепельные. Ко всеобщему удивлению, хотя могила и выглядела нетронутой, власти обнаружили в ней только один череп — череп Гойкоэчеа. «Les verifications ont permisde constater que le corps que l’on croit être celui de Goya n’aurait pas de tête…[133]». Служители, производившие вскрытие могилы, не знали, что и думать. Запросили указаний из Мадрида; в Мадриде пришли в замешательство и решили вообще забыть об этом досадном деле. Прошел год, и кости Гойи и его тестя Гойкоэчеа, перемешанные, захоронили в прежней могиле. Гойя, мертвый, продолжал терпеливо тлеть на чужбине.

Загадка пропавшего черепа начала разъясняться только через восемьдесят лет. Судя по всему, его извлекли один французский френолог, художник Дионисио Фьеррос и маркиз Сан-Адрен в 1846 году. Три года спустя Фьеррос написал маслом картину и поставил на ней дату, а на оборотной стороне холста маркиз Сан-Адрен собственной рукой начертал: «Череп Гойи, нарисованный Фьерросом». Фьеррос, по словам его вдовы, испытывал необычайную нежность к черепу и хранил его под стеклянным колпаком у себя в мастерской. Картина затерялась в Сарагосе. В 1911 году сын одного артиста, студент-медик из Сарагосы, разъял череп на части, для чего заполнил его замоченным турецким горохом, и раздал кости друзьям, предварительно посвятив их в тайну. Теменную кость он оставил себе, как реликвию, и его внук хранил ее до 1961 года, когда и рассказал всю эту историю журналу «Мундо испанико».

Такова судьба останков Гойи на безграничных просторах смерти, куда теперь вступал и Франко, как вступил некогда автор «Расстрела в ночь со 2 на 3 мая 1808 года». Прах под плитами церкви Сан-Антонио-де-ла-Флорида, да осколок теменной кости, частная собственность, хранившаяся в тайне Дионисио Гамальо Фьерросом, — вот все, что оставалось от живописца четырех королей, глухого санлукарского любовника Марии Тересы, приятеля Костильяреса, Педро Ромеро и Пепе-Ильо, самого правдивого и неумолимого свидетеля своей эпохи, и еще — человека, который спустился в глубочайшие бездны своего существа, чтобы там обнаружить пропасти и просторы такие же безмерные, как те, что разделяют туманности и созвездия, меж которыми трепещет испуганное человечество. Однако на том странствия Гойи не окончились. В 1899 году — на рубеже нового столетия, в котором Испании суждено увидеть в гигантских масштабах ужасы, показанные в «Бедствиях войны», и титанический размах глупости и безрассудства, представленных в «Капричос» и «Нелепицах», — прах Гойи, перемешанный с прахом Гойкоэчеа, возвратился в Мадрид. Вначале он нашел приют на кладбище Сан-Исидро — на время, пока не воздвигнут памятник в его честь и в честь других таких же, как он, изгнанников — Моратина, Доносо Кортеса и Менендеса Вальдеса. Но памятника так и не воздвигли. И 29 ноября 1919 года кости художника нашли наконец упокоение под росписью церкви Сан-Антонио-де-ла-Флорида. Последнее погребение Гойи не слишком взволновало Мадрид того времени. Страна, как незадолго до того писал Антонио Мачадо, всегда одинаково готова была молиться и разъяряться, равно как разрушать или предавать забвению. Газета «Ла Эсфера», к примеру, ни словом не упомянула о церемонии в церкви Сан-Антонио-де-ла-Флорида. Обезглавленный скелет Гойи покоится теперь в металлическом гробу под каменной плитой. («Опускается ночь, все уходят, и зимние звезды светятся в окошке под куполом. Только луна да зажженная перед алтарем лампада освещают храм, а зеркала по углам множат нарисованные мною фигуры и тени. И вдруг, не отодвинув засова и не толкнув двери на кованых петлях, четыре парочки из „Игры в жмурки“ проходят сквозь стены и, взявшись за руки, встают в круг над моею могилой».) Рамон Гомес де Серна, присутствовавший на последнем погребении Гойи, был поражен тем, как мала урна с прахом художника. Потрясенный, он с тоскою подумал, до чего же могут уменьшаться в размерах и самые великие люди.