Долина павших - [106]

— Он нам нужен, чтобы жить, а мы ему — чтобы не сойти с ума, — уточнил Сандро невольно. — Что ж, может быть, все так и есть.

— Чего мы ждем? Если мы оба станем заклинать его — вызывать к жизни, он должен явиться, наше могущество — не меньше могущества святого причастия. Или вечно ожидать вот так — не поймешь, в вымысле или в жизни, — права на то, что дано всем живым людям? Или ты считаешь меня жертвой странного безумия — живая женщина, неспособная стать матерью, тронулась и воображает себя персонажем из чужой книжки?

Сандро ответил не сразу. Немного — сам того не желая — посмаковал мысль: а что, если и вправду явится сюда так ими горячо любимый Р.? Продерется сквозь дубняк, подобно Сатане или Большому Козлу, не устоявшим перед заклятьем и зовом гойевских ведьм. Придет, если Марина права и они с ней не существуют на самом деле; придет и вынужден будет оправдываться, но не в том, что выдумал их («только вымысел истинен»), а в том, что отказал им в свободе. И, может быть, явится молодым, каким он был тридцать лет назад, весною 1947 года, когда познакомил их с Мариной около пруда с водяными лилиями во дворе филологического факультета. («Как прекрасны эти цветы! Интересно, как они называются? — воскликнул Вильяэспеса в парке Ретиро, — рассказывал им тогда Р. — Не валяйте дурака, Вильяэспеса. Эти прекрасные цветы — лилии, и они у вас в стихах — на каждом шагу».) Перед доской с объявлениями хлестали друг друга по щекам студенты-фалангисты и студенты-монархисты. Одни защищали манифест Дона Хуана, написанный в Эсториле, от других, намеревавшихся сорвать его со стены. «Больше всего страна желает выйти из изоляции и замкнутости, которые с каждым днем становятся все опаснее, не понимая, однако, что враждебность, с которой к нашей Родине относятся в мире, главным образом вызвана тем, что во главе государства стоит генерал Франко». Прошло почти тридцать лет, и страна снова почувствовала, что мир относится к ней враждебно — когда в сентябре были казнены пятеро антифранкистов; то были последние репрессии режима, оканчивавшегося со смертью Франко. В том самом королевском дворце, где теперь было выставлено его тело, тогда на балкон вышел сморщенный и высохший от старости человек и дрожащей рукою приветствовал бесновавшийся внизу народ, который орал о своей приверженности ему и ненависти ко всему миру, его клеймящему. Тридцать шесть лет был он бессменным диктатором страны, и всегда находились сотни тысяч людей, восторженно его одобрявших. Те самые сотни тысяч, которые очень скоро забудут о нем, будто его и на свете не было. И при мысли об этом старике и его народе Сандро подумалось, что кто-кто, а вот уж они-то — не настоящие. Их история представлялась сплошным бредовым сном, который — по контрасту — придавал видимость правды бреду и вымыслу. Ни одному человеку, хорошо знавшему события этих лет, не пришло бы в голову счесть Марину безумной за то, что она вообразила себя персонажем из книги сумасшедшего писателя.

— Нет, Марина, — сказал он наконец. — Я не счел тебя жертвой странного безумия, за то что ты назвала себя плодом чужого воображения. В конце концов, величайшие безумия творятся не в литературе, а в истории. Но с другой стороны, как доказать, вымышленные мы или настоящие? Ясно одно: живем ли мы в вымысле или на самом деле, нами постоянно — издали или изблизи — управляет Р. И не надо взывать к нему, не надо призывать его к ответу, надо просто-напросто освободиться от него.

— А как от него освободиться? Ты знаешь?

— По-моему, да.

— Как? Ради бога, скажи! Как?

— Мы должны постараться сами прожить нашу жизнь, и наша страна — будь она подлинная или ненастоящая, как и мы с тобой, — должна начать делать то же самое. Наша свобода, Марина, — это мера нашего существования. А если твоя свобода — иная, лучше тебе уйти от меня сегодня же. Я не стану тебя ни отговаривать, ни удерживать.

— Мне некуда идти. Я исчезну вместе с тобою, как только Р. закончит книгу.

— А может, исчезнет книга, ее участь — остаться недописанной, как и история нашей страны, где ничто не приходит к завершению и все всегда начинается с нуля. Неважно, бросит он или допишет книгу, которой, возможно, и не существует, свою книгу я должен написать.

— Жизнеописание Гойи, которое заказал тебе Р.? Ну вот, опять мы в порочном круге.

— Нет, — возразил Сандро очень спокойно и очень тихо. — Не жизнеописание Гойи, которое мне заказал Р. Я напишу книгу о своей собственной жизни, но так, будто сам я — Гойя или как если бы Гойя был мною. Сегодня ночью, когда тело Франко выставлено во дворце Орьенте, каждый испанец — по-своему Гойя, ибо мы сейчас доживаем одну из «Нелепиц» Гойи и нашей истории и вступаем в эпоху «Капричос», где каждый должен будет найти себя.

— Не забывай, между ними еще были «Бедствия войны».

— Я не забыл. И не забыл, что наша современная история начинается 2 мая 1808 года и под знаком Быка. Иди, помоги мне, садись за машинку.

Марина медленно пошла к машинке, медленно, будто каждый шаг, каждое движение означали, что принято необычное, но бесповоротное решение. За окнами поднялся ветер, деревья стонали под шквалом ливня и ревущим северным ветром. Стоя у окна, Сандро начал диктовать, громко, как будто вдруг оглох. Марина замешкалась на минуту, удивленная несвойственной ему манерой. Но тут же, забыв обо всем, принялась. печатать диалог, который в устах Сандро зазвучал исповедью: