Долго еще до вечера? - [33]

Плыви, ключик мой,

дорогой морской,

по синим волнам,

к далеким краям,

к моим островам,

где я не бывал,

с тех пор, как был мал,

и плавал пиратом

о тех островах

в далеких морях

я грущу немного,

сидя у порога…

Только я очутился у закрытой двери и, насвистывая, дошел до самой высокой ноты (до нее очень трудно добраться, если учесть, что тяжесть чемодана тянула меня вниз), до ноты, которая как две капли воды походила на сливу, притаившуюся на самой верхней ветке сливового дерева, как вдруг мне навстречу выходит мой дорогой, добрый черный рояль.

— Ты вернулся? — спрашивает, поигрывая клавишами, мой дорогой, добрый черный рояль.

— Вернулся, — говорю. — Всему есть конец.

— Был на своих островах?

— Был, — соврал я. — Вернее сказать, был, если тебе обязательно хочется, чтобы я тебе врал.

— Ты всегда возвращаешься с моря вруном, — заметил он, вздохнув двумя клавишами, по-моему, фа и си. — Почему?

— Не знаю, — ответил я в замешательстве. — Может, из-за морских коньков. От них редко услышишь правду. На днях один из них наговорил мне с три короба всякого вранья. Клялся, что все это правда, но я, разумеется, ничуть не поверил. Даже истории про шоколадного мальчика не доверил.

— Про какого шоколадного мальчика?

— Про мальчика. Не помню, как его звали. Будто он приехал на море и загорел сначала как сливочный шоколад, потом как шоколад с орехами, и наконец, как натуральный шоколад, и все, кому хотелось шоколаду, приходили к нему и просили: «Шоколадный пальчик, прошу вас!», «Будьте добры, мне шоколадный нос!», «Я хотел бы шоколадное ушко!» Ну разве этому поверишь?

— Не поверю, — ответил мой дорогой, добрый черный рояль. — Оставь морских коньков. Ты не у них научился врать.

— Если не у них, — говорю, — тогда определенно у розовых раковин. Ох, какие они вруши! Одна сказала мне, что до того, как стала розовой раковиной, была морским волком, курила трубку, охотилась на китов, носила фуражку набекрень, грызла, как морковку, хвосты белых медведей, а когда тонул корабль, что случалось почти каждый четверг, играла с акулами в шахматы. Ну разве такому поверишь?

— Не поверю, — сказал мой дорогой, добрый черный рояль. — Оставь розовые раковины. Ты не у них научился врать.

— Если не у них, — говорю, — тогда остается подумать про ту девочку. Как ее зовут, я тоже не знаю. Просто называю Та Девочка.

— Ну и что с ней?

— Ничего. Она говорила, что ее папа — знаменитый профессор, а я знал ее папу, мы с ним играли в шашки, пили пиво, делали грязевые маски, разговаривали про рыбу, смотрели на маяк, наблюдали, как птенец чайки учится летать, и обменивались галстуками. Ее папа — рабочий на одном заводе в городе, где много заводов.

Мой дорогой, добрый черный рояль молчал; молчал, молчал так долго, что я устал держать чемодан, а потом он печально сказал:

— Не рассказывай мне больше про Ту Девочку. Пожалуйста.

В дом я зашел, повернув в замке ключ соль, который мне одолжил мой дорогой, добрый черный рояль.

Как я уже говорил, это было в начале сентября или в конце августа, не помню, у меня привычка путать месяцы; вообще у меня хватает плохих привычек, но когда меня о чем-либо просит мой дорогой, добрый черный рояль, я не забываю.

Долго еще до следующего лета, когда опять к морю?

А Я БЫЛ ТАК УВЕРЕН!

ОТ ДЕДУШКИ С БАБУШКОЙ у меня осталась старинная игрушка — бархатный принц. Стараясь, чтобы он как можно больше походил на принца, мастер одел его в блестящий плащ, обул в изящные сапожки и особенно набил ему в голову столько пакли, сколько, по его представлениям, должно быть в голове у принца.

Много лет назад, когда я жил в старом доме, бархатный принц обычно сидел на кушетке, прислонив набитую паклей голову к тоже бархатной подушке. Но когда мы переехали, кушетка мне разонравилась и, отказавшись от нее, я избавился и от подушки, а бархатного принца закрыл в сундук.

Но, как видно, принцу не понравилось общество моли, и на днях он вылез из сундука.

Я как раз обедал и вдруг слышу во дворе повелительный голос:

— Я хочу мороженого. Купи мороженого!

Это мог быть только принц.

Повелительный тон мог принадлежать только принцу. Кто-нибудь другой, я не сомневаюсь, сказал бы хоть «пожалуйста» или «прошу тебя» или хоть «если можно».

Моя жена погрозила мне суповой ложкой:

— Разумеется, ты по рассеянности не закрыл сундук как положено.

— Закрыл.

— Тогда в крышке есть щель.

— Нет.

— Может, дно сундука разбито.

— Не разбито.

— Возможно…

Она произнесла это «возможно» так, что ни на мгновение не давала мне надежды, что оно может означать что-либо другое, кроме «невозможно». Поэтому я поднялся из-за стола, не доев суп, и закрылся в своей комнате. Если я вам еще не говорил, то скажу сейчас: я не люблю ссор. И по возможности избегаю их.

На другой день я беседовал с одним моим другом, композитором, о том, как написать одним пальцем на аккордеоне симфонию для скрипки с оркестром, и вдруг опять слышу со двора:

— Хочу воздушный шар. Купи мне воздушный шар!

Это мог быть только принц.

Повелительный тон мог принадлежать только принцу. Кто-нибудь другой, я не сомневаюсь, сказал бы хоть «пожалуйста» или «прошу тебя» или хоть «если можно».