Долгая навигация - [31]

Кубрик понял, что Валька очнулся.

И когда он, сытый, вразвалочку двинул вверх сдавать автомат, в спину рыкнули без затей:

— Бег-гом, молодой, по трапу!

По трапам можно только бегать.

6

— …Смена, бегом! Отставить. Смена, бегом! Отставить. Смена — бегом!..

По команде «бегом» правая нога чуть согнута, корпус подать вперед, руки согнуть, кулаки сжаты, предплечья — параллельно земле.

Головы прямо!

— Отставить. …Бегом!

Смена: тридцать пять матросов, робы серые — колом, башмаки в полпуда, бескозырки черные, без ленточек, на глупых головах.

— Отставить! Смен-на! Бегом!

Плац. Учебный отряд. Севастополь. Ноябрь.

— Ру-ку! Руку держать горизонтально! Отставить. Смена! Бегом!

Вторая неделя службы.

— …Марш!! В ногу! ногу! раз, два, три… головы прямо!

В колонну по два, громыхая в такт, взбегает смена на крыльцо. Лестница названа трапом. По трапам можно только бегать. Коснуться поручня не смей!

Три этажа старинных казарм вместят семиэтажный дом. Торжественность старинных лестниц, ступени, вымытые добела — кипятком и мылом. Тридцать пять матросов в десятый раз подряд бегут на самый верх. Очень долго возвращается смена с ужина, в желудках пусто. Головы прямо! На площадках высятся старшины. В белых, хлором вытравленных робах, в сиянье блях и галунов, — недосягаемо прекрасны.

Колонной по два в распахнутые настежь двери смена вваливается в роту, замирает в две шеренги. Камень палубы блестит, отражая белый строй.

— Рравняйсь. Смирна! — Старшина второй статьи Гвоздь, командир смены: не запыхался, бодр и весел. — Кто коснулся поручня?

Сопенье в тридцать пять носов.

— Кто коснулся поручня?

Все тягостно сопят.

— Бегаем пять раз. Налле-ву! Бегом! Отставить. Бегом! Отставить. Бегом! Отставить. Бего-ом!..

Фальстарт.

— Отставить. Бегом — марш!

Пять раз — вниз, вверх.

Старшины недвижны как памятники.

— Смирно!

Смена захлебывается хрипом.

— Матрос Пятницкий. Это вы коснулись поручня?

Дикость. Ребята, кто плавал до службы, говорят: без поручня по трапу не взбежишь. Дурак Пятница. Сразу надо признаваться.

— Так точно!

— Один наряд на работу. Налле… Отставить. Налле-ву! Бегом! Ма-арш! В ногу!..

Учебный отряд.

Выбегая в мглистые сумерки, смена слышит: на крейсерах у стенки гремит «Прощание славянки». Ребята с крейсеров идут домой. Темный ветер гуляет по плацу, плац безбрежен, безнадежно чист.

Вторая неделя службы…

В Севастополь Валька ехал трое суток. На флот просился сам, все было в норме, но в день ухода отчего-то захандрил. Вагонный запах усилил смутное беспокойство. Дали простыни и чай, — хандра не отпускала. В купе бахвалились любовью, старшины объявляли приборку, начинали занятия по уставам… Он залез на третью полку и, завалясь матрасами, лежал, уставясь в расписанный карандашом потолок. Оживился лишь, когда поезд вылетел из тоннеля: на осенней тяжелой воде темнели размытые дымкой корабли. От вокзала их долго, длинной колонной вели куда-то вверх и вверх, в голове колонны попыхивал оркестр, по мостовой бежали пацанята: «Дядя, кинь шапку! Дядь, кинь перчатки!» Кидали — жалко, что ли. Проходили пивной ларек. «Старшина! Пивка б попить». — «После ДМБ», — равнодушно сказал старшина. Не успев освоиться с этой, неудобной мыслью, вошли в военный городок: беленые дома в один этаж, газоны, окаймленные беленым кирпичом. Последующие три дня слились для Вальки в неразличимо мутный ком. Мыли. Жарили одежду в хитрой печке. Наспех кормили. Построения, переклички — всякий раз взвод оказывался в новом составе: шла огромная, неясная сортировка. Передвижения — бегом, день был короток, и оттого казалось, что стоит над городком сплошная ночь. В просветах между домами виднелась вода и манящие огни кораблей на ней. Все рвались на корабли, служить на берегу считалось оскорбительным. Где-то у воды, в слободке надсадно орали петухи. «Который час-то?» — «Семь…» — «Подымают ни свет ни заря…»

— В этом городе еще до зари все жители на ногах, — сказал сзади спокойный насмешливый голос. — Я спрашивал их, почему они не спят дольше, они объяснили, что к этому времени у них готов завтрак.

Валька завертел головой: вот с таким бы вместе попасть… Сдружились. Рассвело; после завтрака, в летнем кинотеатре пожилой капитан второго ранга неторопливо и тщательно объяснял права матроса. Права тревожили Вальку мало, он был выше предположений, что его начнут обижать. В этот час тихого и солнечного черноморского утра новый друг записал Вальке в блокнотик стих. «…И через час после побудки, к командам строевым глухи, внизу, у незнакомой бухты запели хрипло петухи. Разбередили, черти, память, и вспомнить ныне нелегко то, что когда-то было с нами под крик рассветных петухов. Не ведали и не слыхали, как лег тот временной раздел. Вставало солнце с петухами. Шел флотской службы третий день». Через полчаса парня забрали, — кажется, в радисты, — а к обеду отобрали и блокнотик: следующий друг, выставленный за что-то из художественного училища, нарисовал в нем Вальке на память неприличную деву в чулочках. Утомленный всеми этими несправедливостями, Валька крупно повздорил с капитаном третьего ранга в распределительной комиссии: «На корабль и только на корабль!»