Долгая навигация - [19]

Демченко гонял их до четырех утра. Он устраивал пожары, рвал в бортах небывалые пробоины и взрывал поблизости ядерные бомбы, обещая при всем этом выбить к военно-морской матери всю потустороннюю дурь.

Но, как известно, лихая словесность никогда не заменяла в полной мере материалистический подход. Хуже того: половина экипажа уверовала спросонья, будто тревогу сыграли оттого, что привидение поскреблось в командирскую каюту.

Единственным, кто не верил в пришельца, оставался Карлович.

— Муть все это, — говорил он, сердито дуя в кружку с чаем и со звоном разгрызая масло. — …Опять кок вечером масло в тепло не клал. Муть все это! Вы все на вахте спите и видите разную чепуху.

В одну из последующих ночей Карл был дежурным по низам. Когда сыграли подъем, он спустился в кубрик, сел на трапе и смешно вытаращил глаза:

— Буксир хотел утащить.

Падая с коек от хохота, едва дознались, в чем дело.

Привидение явилось Карлу уже под утро. Не было ни шагов, ни прочих эффектов. Просто в пять утра Карлович услышал, как над его головой пополз, заскрипел по палубе тяжеленный буксирный трос. Тот самый трос, за который, будучи боцманенком, Карл отвечал.

Как бежал Карлович наверх с ломиком в руке — оставалось лишь догадываться.

На палубе не было никого. И никаких следов — только свежая отметина в инее от распрямившегося троса.

И теперь Карл тихонько сидел на трапе, а лицо его было — как у того студента, которому покойник в анатомичке ответил на рукопожатие («медики шутят»).

…Приехал с побывки боцман. Годки пошли к нему и, посмеиваясь, рассказали о делах невероятных. Юрьевич в детали вдаваться не стал, показал мохнатый кулак:

— Я это пр-ривидение поймаю!

И сгинул дух тьмы.

То ли оттепель не понравилась, то ли ночные учения, а вернее всего — боцманской ласки поостерегся. Вскоре холод сошел вовсе, потянуло с юга сыростью, унесло в июне последний лед, и давно уже никто не вспоминал о февральских приключениях. Так и не дознались, что это было и почему. Правда, когда вернулся из отпуска старпом, пошли к нему с вопросом. Луговской оторвался от бумаг, глянул мельком.

— Зайцы с ушами! Мороз — а палуба сварная. И трос — стальной. Марш отсюда! Марсофлоты. Вот включу вам в план зачеты по элементарной физике Краевича…

— Товарищ старший лейтенант, — разочарованно вздохнул Иван. — Вы грубый материалист. — И, выйдя уже за дверь, добавил: — Скучно ведь.

15

Звонки разорвали и спрыснули живой водой тишину.

— Команде вставать! Койки убрать!

Воскресные пробуждения отличались чистотой и свежестью остывшего за ночь кубрика, доброй неторопливостью хорошо выспавшихся людей.

В кубрик, в сиянии белой форменки, сошел лукавый Блондин. Поди ж ты, черт, новую ленточку вдел, повязка новая, брюки первого срока… Рисуясь, по-адмиральски вскинул руку:

— С праздником, товарищи моряки!

— Ура, — сказал Кроха измятым со сна голосом.

— Ура, — сказал кубрик.

— Вовик! Солнце?

— Солнце!

Всегда, неведомо откуда, чуяли они в своем ящике ниже ватерлинии, какая наверху погода. Солнце. Запели, загомонили.

— У-тю-тю, бородатый… — Лешка, наполовину вывалившись из койки, сцепился с лежащим внизу Карлом. — Ах ты, борода… зараза! Я те покусаюсь!..

— Радисты! Музыку!

— Зеленов!

Карл вышиб-таки ногами Лешкину койку и отстегнул цепи. Все ухнуло вниз, но сам Лешка хитро завис на цепях, спрыгнул, потащил Карла за ноги…

Загремела музыка.

— Кроха, — позвал Шурка. — Разомнемся?

Кроха прищурил один глаз, потом другой.

— Пошли.

С наслаждением позевывая, они выбрались на ростры — и засмеялись.

Полыхала синева. Блестели корабли. Орали бакланы.

Солнце каталось огромной ртутной каплей.

Плюнул военно-морской бог, засучил волосатую лапу и навел пор-рядок в этом мире.

На рострах пыхтела работа, ребятишки обрабатывали перекладину, штангу, мяли гири. Кому не хватило крупного добра — махали гантелями.

Выполз Иван. Расцеловались, обламывая плечи.

— Денек-то, а?

— Погода.

— Шлюпочка-то, а?

— Ну-у. Блеск.

— Солнышко-то, а?

— Да.

— Одним словом — День Флота!

А по кораблю бродил шальной дух какао и пирожков с повидлом, не зря коки во главе с мичманом Карповым колдовали с трех часов утра. Завтрак отгрохали королевский. Гребцы ели осмотрительно, но плотно, больше налегая на сыр и колбасу. Кок Серега принес каждому горсть сахару: мичман Карпов приказал.

Наскоро перекурив, спустили шлюпку. Шурка с Доктором, щурясь на яркую воду, перегнали ее к плавпирсу. Доктор побежал обратно на корабль, а Шурка остался вахтенным. Сразу после подъема флага здесь был назначен смотр гоночных ялов, и торпедные катера еще вчера перешли от плавпирса к четвертому причалу. Можно было посадить вахтенным любого молодого, но Шурка хотел отдохнуть и сосредоточиться.

Совсем рядом, под низким бортом шлюпки, дышала утренняя вода, легко вздымались и опадали водоросли на понтонах.

Далеко выбросив якорные цепи, стройно стояли корабли. На палубах возились, наводя окончательный блеск, приборщики. Сигнальщики в последний раз проверяли хлопотливое, приготовленное с вечера хозяйство: предстоял торжественный подъем флага — со стеньговыми флагами и флагами расцвечивания.

Подходили одна за одной шлюпки. Шурка здоровался кивком, смотрел, как выбрасывают фалини на пирс; заговаривать было лень. Холодная тень от плавпирса укрывала воду и шлюпки, скрадывала теплоту выскобленных стеклышками, лакированных планширей. Утро наливалось солнцем и ветром, утро последнего воскресенья июля, утро Дня Флота, который делит навигацию пополам; после него — будни и осень, дрянная погода и флотская страда, но думать о штормах, еще не наставших, тоже было лень. Шурка смотрел в светлеющую синеву неба, на легко высящиеся корабли, на вольно лежащие в шлюпке белые весла. Лаком весла не крыли, Юрьевич сказал: лишнее.