Доктор болен - [24]

Усталый голос на коммутаторе проговорил:

— Да? Соединяю вас с ночным привратником. — Послышались шорохи и зевки. Почему с ночным привратником, недоумевал Эдвин. Почему не с каким-нибудь доктором, не с сестрой, ни с кем прочим?

— Алло, — сказал ночной привратник.

— Во-от, а нету у вас пациента, сбежавшего из больницы?

— Сбежавшего? Сбежавшего? Что вы хотите сказать, сбежавшего? — Это был голос мужчины, мало спавшего днем. — Никто отсюда не сбежал, как вы выражаетесь.

— Оу, а тут сичас один тип в Хаунсло говорит, что сбежал, так если этот гад вам воще нужен, то знайте, где его искать.

— Где, вы говорите? О чем вы говорите?

— У козла на бороде, вот где, — сообщил Эдвин. — Во-от, чтоб меня потом за него не приняли.

— По-моему, — заключил голос, — ты спятил. Отсюда люди не сбегают. Тут не психушка.

— Ладно, дружочек, — сказал Эдвин. — Не говори, будто вас не предупреждали. Да хранят и оберегают вас благословенная Дева Мария, ангелы и святые, — добавил он. А потом повесил трубку. Странно. Неужели американка-сестра верит, будто он тужится там до сих пор? Возможно, она — новичок в этой стране — считает британский темп испражнения отличным от американского? Странно, что вся больница панически не гудит. И сам прогудел короткий мотив, сунув руки в карманы, заключенный в крошечном светоче. Вытащил одну руку, нажал кнопку возврата, но на сей раз не получил в бесплатный подарок монету; никакого — расхохотался он — металлического испражнения или нумизматореи.

Глава 12

Было по-прежнему рано, но целеустремленные люди вокруг неслись к поездам подземки. Эдвин покинул свой гроб из-за женщины, коротышки средних лет в заплесневелой меховой шубе, пришедшей в него bona fide[34] возлечь. (Но можно ли сказать «возлечь»? Это подразумевает лежачего. Возможно, точнее, «восстать», что также охватывает и настойчивое постукиванье монетой в стекло.) Изгнанный Эдвин медленно брел, думая, что, если бы Уильям Барнс[35] или нацисты по-своему обошлись с английским языком, вместо телефона был бы сейчас дальнозвук; вместо мясника в закрытой лавке — убойник, как в старошотландском; вместо табачника — цигаркокрут. Рядом с цигаркокрутом стоял автомат с сигаретами. У Эдвина был флорин, можно купить десяток. Никаких одушевленных посредников. Хорошо. Прижавшись к стеклу писчебумажного магазина, он увидел журналы. Среди прочих и тот, что купил ему Чарли: «Жестокая красота». И другие, никогда не виданные: «Доблесть», «Акт», «Ох!». Эдвин протер глаза, доставлявшие хлопоты странным раздвоением зрения. Неужели действительно «Воздух», «Гордость», «Слива», «Вот»? Закурил сигарету (истратив пять спичек) и попробовал сфокусировать взгляд, читая объявления в стеклянной витрине. Экзотическая модель кофейного цвета, 41–24-39, обращаться ближе к вечеру. Аннет, специалист по коррекции. Дженис, кожа. Детские коляски, дешево. Небольшие квартиры для бизнесменов, кроме цветных, извините.

За следующим углом виднелся большой белый молочный автомат. У Эдвина был шестипенсовик. Превосходно. Ранний завтрак, снова без одушевленных посредников. Вспышки света снабдили его липкой холодной картонкой с синим отрываемым уголком. Он благодарно выпил холодное молоко, глядя в кислые утренние небеса, еще, фактически, ночные. Луна, впрочем, зашла. Чуть дальше по улице увидел автомат с шестью колонками шоколадных плиток. Скормил ему последний шестипенсовик, выудил плитку орехового медового, сжевал, обсасывая завязшие в месиве зубы.

У Эдвина была трехпенсовая монетка и две по пенни. Не разгуляешься, правда? Нельзя даже позвонить без размена. Только он, разумеется, не желает звонить. По-прежнему жуя, с поднимавшейся время от времени молочной отрыжкой (соответствовавшей, по его мнению, вязаной шапке), пошел назад к магистрали, широкой, бесконечной. В это время ведь нету никаких открытых художественных галерей, библиотек, музеев? Постель в такой час — единственное бесплатное увеселение для неработающих. Лежачий Лондон. В такое время дня восточные города охвачены пламенем жизни. Эдвин притормозил на ходу. Услыхал поезда. Можно обождать в тепле на вокзале.

Он почти нюхом отыскивал путь к гигантскому вокзалу. Знал, что пахнуть должно сернистым водородом, но его больной нос подсластил этот запах до какого-то лугового. По широкому вокзальному двору поднялся к прокопченному готическому собору. Звякали маслобойки-кадила; едко дымил ладан; гудок ревел oremus[36]. В огромном пустом зале ожидания стояли скамьи. Эдвин с радостью сел. Благодарение Всемогущему Богу.

Из пригородных поездов клубками вываливались сердитые люди; немногие более умиротворенные сидели на скамьях, погруженные в медитацию, в ожидании дальних странствий. Эдвин чувствовал онемение в голове и в ногах. Рядом с ним на сиденье валялась охапка газетных листов. Он слышал: скомканные газеты греют. Только взял «Дейли уиндоу», как она завопила: «ДЖАЗИСТКАУПАЛАЗАМЕРТВОНАСВАДЬБЕ». А потом прошептала потише, что тысяча японцев остались бездомными после землетрясения. Хватит ли этого на импровизированные носки? Он рассмотрел возможность набить вязаную шапку помолвленным певцом-тинейджером, зашибающим тыщу в педелю, потом передумал. Постоянно присутствовало бы ощущение насмешливой грязной публичной фривольности на бритой голове. Попробовал изготовить носки из страницы с адресованными одиннадцатилетним советами насчет лифчиков и еще одной с заголовком: «МЫ ЛЮБИМ МАМУ, ПОКА ОНА НЕ КРЫСИТСЯ». Счел это чересчур сложным, поэтому в конце концов сунул в оба башмака комиксы, отчего стало немножко уютней. Но голова и щиколотки по-прежнему мерзли. Вот он, большой мир свободы. Эдвин чуть не решил, вернуться в больницу.