Черные ребята в белых костюмах занимались в холле сексом и, прежде чем я успел поймать их на этом, быстренько убрали шваброй все следы.
Они терли пол, когда я вышел из общей спальни: трое в скверном расположении духа, ненавидящие всех и вся — время дня, место, где они находятся, людей, с которыми им приходится работать. Когда они в таком настроении, лучше не попадаться им на глаза. Крадусь по стенке — тихий, словно пыль на моих холщовых туфлях. Но у них специальное оборудование, чтобы засечь мой страх, и потому они оборачиваются, все трое разом, глаза блестят на черных физиономиях, как металлические трубки старого радио.
— Вот и Вождь. Отлично, Вождь Швабра. Иди-ка сюда, Вождь Швабра.
Всучили мне в руки швабру и показывают, где надо прибираться, и я иду туда. Кто-то из них шлепает меня метлой по заднице, чтобы поторапливался.
— Смотри, забегал. Такой длинный, что мог бы сожрать яблоко у меня с макушки, а таскается за мной, как ребенок.
Смеются, а потом слышу, как они шепчутся у меня за спиной, наклонившись друг к другу. Жужжание черной машины, жужжание, в котором звучат ненависть, смерть и прочие больничные секреты. Они не беспокоятся, высказывая вслух свои ненавистные секреты, когда я рядом, — думают, что я глухонемой. Другие тоже так думают. Я достаточно хитер, чтобы всех дурачить. То, что я наполовину индеец, помогает мне в этой грязной жизни быть хитрым, помогает все эти годы.
Я тру пол перед дверью в отделение, когда снаружи в замок вставляют ключ. По тому, как его поворачивают в скважине — мягко и быстро, словно человек только этим и занимался всю жизнь, я понимаю, что это — Большая Сестра. Она проскользнула в дверь — с ней в отделение прорвалось немного холода, — заперла ее за собой. Вижу, как ее пальцы оставляют туманный след на полированной стали. Ногти того же цвета, что и губы. Забавно, они такие оранжевые, словно кончик включенного паяльника.
У нее в руках плетеная сумка, какие продают горячим августом на шоссе индейцы племени ампкуа, похожая на ящик для инструментов, с пеньковой ручкой. Она у нее все эти годы, что я провел здесь. Узор редкий, и я могу видеть, что внутри: ни пудреницы, ни помады — ничего из обычного женского набора. В сумке тысяча всяких вещиц, которые она намеревается использовать сегодня в деле, исполняя свои обязанности: колесики и всякие приспособления, зубцы, отполированные до жуткого блеска, крохотные пилюли, которые отсвечивают, словно фарфоровые, иглы, часовые щипчики, мотки медной проволоки…
Проходит мимо меня, кивает. Я отхожу следом за шваброй к стене, улыбаюсь и стараюсь обмануть все ее оборудование — обмануть, насколько это возможно, не давая ей увидеть мои глаза. Если глаза закрыты, они не смогут о тебе много сказать.
В темноте слышу, как ее резиновые каблуки отстукивают по кафелю, и содержимое плетеной сумки позвякивает в такт шагам, когда она проходит по холлу мимо меня. Шаг у нее твердый. Когда я открываю глаза, она уже прошла через коридор и входит в стеклянное помещение сестринского поста, где просидит целый день за столом и, глядя в окно, будет следить за тем, что происходит прямо перед ней в дневной комнате на протяжении всех восьми часов. Эта мысль делает ее лицо довольным и умиротворенным.
А потом… она засекает черных парней. Они все еще стоят вместе, переговариваясь. Они не слышали, как она вошла в отделение. Теперь почувствовали, что она на них смотрит, но слишком поздно. Должны были раньше думать, а не собираться группой и болтать, когда она уже на посту — в отделении. Их головы дернулись в разные стороны, лица смущенные. Она пригнулась и крадется туда, где они всем скопом попали в ловушку, — в дальний конец коридора. Она слышит их разговор, приходит в ярость и начинает лупить черных ублюдков куда попало — в такой она ярости. Она раздувается, раздувается — белая форма вот-вот лопнет на спине — и выдвигает руки так, что может обхватить всю троицу раз пять-шесть. Она оглядывается, вращая громадную голову. Никто ее не видит, только старый Швабра Бромден, наполовину индеец, прячется за своей настоящей шваброй и слишком нем, чтобы позвать на помощь.
Так что она позволяет себе все, это правда, и ее крашеная улыбка изгибается, растягивается в открытую ухмылку. Она распухает все больше и больше, она огромная, словно трактор, такая огромная, что слышу запах ее внутреннего механизма, так, будто мотор работает с перегрузкой. Я задержал дыхание, сжался. Мой Бог, на этот раз они это сделают! На этот раз они позволят ненависти вырасти слишком большой и разорвут друг друга на куски, прежде чем поймут, что делают!
Но только она начала сгребать раздвижными руками черных ребят, а они стали вырываться, орудуя ручками швабр, из палат начинают выходить пациенты, чтобы выяснить, что тут за шум, и ей приходится принять прежний вид, прежде чем ее не поймали в образе ее тайного, но подлинного «я». Пока пациенты протирают глаза, пытаясь понять, из-за чего весь сыр-бор, перед ними — главная медсестра, улыбающаяся, спокойная и холодная, как всегда. Говорит черным ребятам, что не стоит собираться кучкой и болтать, ведь сегодня понедельник — первое утро рабочей недели и столько дел…
