Доказательство - [29]

— Нравится? — голос вывел Володьку из оцепенения. Вслед за низким тембром в комнату вплыла женщина. Не вошла, не появилась, она именно вплыла, словно не касаясь пола. В глаза бросились длинные золотые серьги с красными камнями, кисти шали, наброшенной на плечи, и пальцы, унизанные многочисленными кольцами. Ее взгляд был мягким, а губы не переставали улыбаться. На следующий день Вольский не мог вспомнить ее лица.

— Нравится.

— Умеешь рисовать? — женщина внимательно смотрела на мальчика, словно бы оценивая.

— Нет, — Вольский пожал плечами. Отчего-то сейчас глядеть на владелицу магазина было… стыдно?

— Научишься. Если душа просит… — взгляд женщины стал пронзительным. — Покупаешь?

Сам не зная почему, Володька кивнул. Владелица магазина бесшумно достала казавшиеся магическими карандаши и альбом. Так же неслышно она уплыла за кассу, громкими щелчками счет оповещая книжные полки о совершившейся сделке.

— А кто тот мужчина с портрета? — Володька бросил взгляд на витрину.

— Так, старый знакомый, — золото блеснуло при быстром взмахе пальцами. — Любитель бумажных дел.

— Тоже художник?

Женщина лучезарно улыбнулась при слове «тоже»:

— Нет, он по другую сторону.

— Как это?

— А вот так. Ну что, вот твои карандаши, альбом. Папка в подарок.

— Как так? Я не могу — в подарок.

— Бери-бери, пригодится.

— Спасибо большое.

— Рисуй от души, мальчик.

Володька вышел на улицу и еще немного постоял у портрета. Старик улыбался, но уже немного иначе. Что-то многозначительное, скрытое плясало в его глазах. Вольский моргнул и пошел прочь.

С того самого дня он не расставался с черной папкой. Почти никому он не говорил о своих набросках. Картины, всплывающие перед глазами, немного настораживали. Они получались сами собой. Володька задумывал пейзаж, а выходил портрет. Рисуемая вода проглатывала блики. Линии закругленные выходили прямыми. Со временем парнишка смирился и приписал волшебную силу карандашам. Конечно, он понимал, что никакой магии тут нет, но приятно было помечтать о том, что это не его воображение виновато, а какие-то совсем иные силы. В голове Володьки в такие моменты всплывали слова «Рисуй от души».

— Может, это не карандаши вовсе, — бубнил он, выводя контуры Адмиралтейства. Вообще должна была выйти карикатура на директора, но получалось Адмиралтейство. — Не карандаши и не бумага. Душа. Вот есть мозг, сердце есть. А что такое душа? Нить?

Часто Вольский раскладывал свои рисунки по постели и долго их рассматривал. Совершенно другим был Петербург, изображенный его карандашом, люди были необычными. Они дышали, жили, но как-то совсем иначе. Иногда Володька придумывал истории, которые могли бы связать их воедино, но слова не подбирались, а только новые и новые штрихи ложились на бумагу, новые и новые листы становились содержимым толстой черной папки.

С каждым рисунком Володька чувствовал, что меняется что-то в нем, крепнет и растет. Он никогда не был замкнутым, но всё меньше хотелось ему проводить время с одногодками. Единственный друг повертел пальцем у виска, когда Вольский попробовал ему рассказать о случившемся. С тех пор мальчишка старался не заговаривать о своих картинах. Он никогда не испытывал прежде желания заглянуть туда, где еще не был, но теперь натянутой струной звенело в груди «рисуй от души», и он чувствовал, что в картинах стирается неизвестная ему грань.

Он попытался найти магазинчик, поговорить с его владелицей. Очень уж загадочным казалось ему раньше не замеченное умение рисовать. Вот только улицы скрывали от него дорогу к лавочке с портретом в витрине. Даже ее названия Вольский вспомнить не мог.

— Кто же вы такие? — с портрета на мальчишку смотрел молодой человек, что-то сжимающий в кармане пальто. — Кто ты, кто они? Будущее, прошлое, иное?

«Рисуй от души, мальчик». Что это значит, Володька не знал. Ведь если нарисованное знала его душа, то, как же он, Владимир Вольский, мог этого не знать? Он точно не видел никогда ни этого парня, ни того мужчину с чертежами. Никогда не видел. Что же так настойчиво ему хочет сказать его душа? Зачем подбрасывает эти картины? Предупреждает? О чем? Как только мальчишка доходил до этого вопроса, выстроенное размышление рассыпалось, стиралось, словно ластиком провели по неверному карандашному контуру. Мысли смешивались и уносились в совершенно иной поток — новым рисунком неизвестного Володьке мира.

— Рисуешь?

Володька сидел на скамейке в парке. Папка на коленях. На ней очередной белый лист. Карандаш произвольно скользил по бумаге, набрасывая контуры небольшого домика и стелющегося по двору тумана. Естественно, ничего подобного Вольский не видел ни разу в жизни, но картина ясно стояла перед глазами. Оторвав взгляд от бумаги, он увидел ту самую женщину. Ничего в ней не изменилось за год, хотя до настоящего момента Володька и не мог вспомнить ее лица. Владелица книжного магазинчика опустилась на скамейку рядом с ним, улыбаясь, как старому знакомцу.

— Угу.

— Хорошо получается, — женщина взглянула на начатый пейзаж.

— Спасибо, — слова застревали в горле. Некоторое время они молчали. Женщина покачивала носком туфли и вращала кольцо на пальце. Вольский скосил взгляд. Золото и искусно выполненная гравировка: циркуль на чуть свернутом у края листе бумаги. — Я всё спросить хотел…