Доказательство - [28]

— Да, он.

— Что он делает, Ман? Я не понимаю.

— Он притупляет вашу связь.

— Для чего? Он тоже хочет?..

— Нет, насколько я могу судить, нет.

Ман остался стоять в дверях. Китаец суетливо искал что-то на полках, Гончий и Вольский следовали за ним. Рука Хранителя не отпускала мальчишку.

— Тогда почему он это делает?

— Он помогает мальчику.

— Не давая ему говорить со мной?!

— Тише, — сомнения профессора уходили с каждым произнесенным словом. Место разволновавшегося человечка с некрасивым лицом занял Переговорщик: спокойный, с мягким голосом и жаром у кончиков пальцев. Этот жар возникал всякий раз, как Ман выполнял свою работу. — Всё совсем не так. Ты связываешь мальчика с реальностью. Ты его единственная нить. Как только он ее чувствует, то чувствует и боль, и тоску, и страх, пробуждаются его воспоминания. Они оказывают влияние и на тебя. А ты не должна сейчас испытывать никаких влияний. Поэтому Хранитель временно использует свою силу, чтобы разделять вас. Он не рвет нити, он переводит силу на себя.

Ман закрыл глаза. Лишь однажды он проделал подобное — перевел силу души на себя. Бунтующая требовала нового чертежа. Геометр никак не успевал. Переговорщик должен был унять силу, звенящую и разъедающую равновесие. Разговор не получался, и профессор потянул за нить. Обжигающий сердце огонь и темнота — всё, что он помнил о том моменте. Ман никак не мог ожидать подобного поведения от Хранителя. Гончий мог бы и не делать этого, однако уверенность, с которой пальцы сжимались на плече у Володьки, заставляла Переговорщика уважать Хранителя и — сквозь опасения — восхищаться им.

Напряжение спадало. Кристаллическая умолкла — тут же ладонь соскользнула с плеча Володьки, подталкивая его в спину к одной из полок.

— Вот и наша бумага-с!

— Нашел?

— Да, то, что нужно для нашей души.

Тонкий свиток опустился в ладони Вольского. Бумага была тяжелой, шелковистой на ощупь и холодной. Володька перевел недоуменный взгляд на Китайца.

— Что, страшно тебе, мальчик? — синий взгляд был на удивление мягким.

— Нет, просто странно…

— Что именно?

— Не могу вспомнить…

Пёс устало вздохнул, посмотрел на Китайца и кивнул. Тот ответил таким же кивком. Володька сжимал в пальцах бумагу и смотрел на обоих почти умоляюще. Хранитель не удостоил мальчика взглядом и быстрым шагом вышел из мастерской, увлекая за собой Мана. Старик присел рядом с Вольским на корточки.

— Эта бумага необходима для чертежей. Я занимаюсь тем, что создаю ее. Пятый Геометр назвал ее Бумагой Жизни. Бумага — сила. Без нее нельзя объединить тело и душу, без нее никакой путь не может быть пройден. Чертеж твоей души выполнен на такой же бумаге, что сейчас ты держишь в руках. Я помню день, когда появился чертеж новой Кристаллической. Твоей. Ее путь — сила этой бумаги.

Вольский смотрел на Китайца и не узнавал. Чем дольше тот говорил, тем все яснее становился взгляд, казалось, даже морщины разглаживались, а пальцы переставали подрагивать. Из речи исчезали нотки сарказма, вечные шуточки и присказки. Удивительная серьезность Китайца заставляла Володьку только усиленнее вслушиваться в слова.

— Ни один чертеж в Теневой не может быть создан без моей бумаги. Вернее, создать-то его можно, да только работать он не будет.

— А если мы сейчас начертим… — Володька не хотел отпускать надежду.

— Начертить может только Геометр, — Китаец улыбнулся.

— Но Пёс отказался стать…

— Вот именно.

— И что же теперь?

— Мы не знаем пути твоей души. Вырисовав новый график, мы можем нарушить баланс. Баланс всей Теневой, всего мира. Мы не можем учесть всех деталей, мы их не знаем.

— И даже…

— И даже Хранитель.

— И что же нам делать?

— Мы идем в гости к Семнадцатому Геометру!

Володька поежился, сильнее сжимая в пальцах бумажный свиток. Китаец поднялся, потрепал Вольского по плечу и улыбнулся вновь:

— Может, он и математик куцый, но чай у него отменный.

Глава двенадцатая. Художник

— Эй, Вольский, ты чего мутишь?

— Ничего.

— Ну что там у тебя?!

— Ничего, сказал же!

— Письмо любовное пишешь? Ха-ха, влюбился, да, в кого, в Ленку?!

— Отвали, говорю, Громов, достал уже!

— Ну а там-то что? — Громов уже тянул на себя черную папку. Володька крепко держал стопку листов, запечатанную от всех плотным картоном.

— Не твое дело!

В те минуты, когда Володька рисовал, он становился будто другим человеком. Его не интересовала погода, он забывал о друзьях, он думал только о линиях, которые складывались в рисунок. Сейчас парнишка пожалел, что взял альбом в школу. Одноклассник-заводила, похоже, не собирался отступать от своего намерения забрать у Володьки папку. Вольский резко оттолкнул Громова. Тот со всей силы шарахнулся локтем о раму окна, находящегося прямо напротив нижних ступенек пожарной лестницы.

— Что здесь происходит, Вольский?! Ты опять драку устроил? — Евгеньевна была вездесущей.

Как в голову пришла идея рисования, Володька не мог вспомнить. Просто однажды он проходил мимо книжного магазина и заворожено остановился. С витрины ему улыбался худой старик. Выставленная картина уже подернулась тонким слоем пыли, но взгляд изображенного притягивал. Вольский оглянулся: люди проходили мимо и вовсе не обращали внимания ни на магазинчик, ни на удивительный портрет, ни на мальчика, как будто бы их вовсе не существовало, но синий взгляд старика требовал войти. Володька неуверенно толкнул дверь. Магазин был крохотным, от пола до потолка — старинные книги, неровными стопками, стертыми корешками. Букинистика, понял Вольский. Тут же, недалеко от прилавка со старинным кассовым аппаратом и счетами, находился стенд с принадлежностями для рисования. Карандаши, кисти и краски, альбомные листы и одинокая черная папка.