Договориться с тенью - [52]

— Кажется, Шумана, Шопена, Шуберта, я точно не помню.

Дождливый ноябрь проронил свои слёзы на могилу Ольги Сергеевны, а на сороковины декабрь укрыл тонким покрывалом горку поблёкших венков и свежий букет её любимых белых хризантем сравнял с первым снегом. Родственники постояли у могилы, помолчали. Вернулись домой к накрытому столу, помянули, вспомнили и тяжёлые и смешные моменты из долгой жизни Ольги Сидоровны. Только София сидела напряжённая и понимала, что должна именно сейчас рассказать всё матери. Мама должна знать правду о своём происхождении. Но тут, за столом при всех, так и не решилась. После обеда помогла ей перемыть посуду, собралась с духом и пригласила прогуляться на свежем воздухе. Мария удивилась: почему не с мужем? — А хочу посекретничать с тобой — ответила дочь. Они оделись и вышли в сквер возле дома, бродили в молчании некоторое время, оставляя цепочку следов за собой, снег усиливался, а София всё не знала, как начать свой не простой разговор.

— Не томи, что случилось, что-то серьёзное? С твоим здоровьем или с Павлом? не выдержала Мария.

— Мам, не волнуйся! Правда, ничего не случилось. Вернее, случилось, но не со мной, а с тобой и очень давно. Постарайся спокойно отнестись к этому сегодня. Мария остановилась и удивлённо посмотрела на дочь:

— О чём ты?

— О твоём отце. Ты знаешь, кто он?

— В каком смысле, кто он? Ты узнала что то новое? Он бывший агент КГБ?

— Нет, мама, я не об этом.

— Знаю, что умер лет десять назад, нормально пожил, умом не блистал, шил людям обувь на заказ, руки, откуда надо, из плеч росли. Оставил домик жене. Мы с ним не общались, сама знаешь, жена его сразу против наших встреч была, он ко мне и до развода с мамой не испытывал кровных чувств. А уж когда расстались и вовсе позабыл. Ну и я его, соответственно.

— Мам, и не мог испытывать. Не твой он отец. Твоим биологическим отцом, был хозяин мебельной фабрики, немец Пауль, у которого наши бабушки в Германии работали.

Мария остановилась, посмотрела удивлённым и не доверчивым взглядом на дочь:

— Не может быть! Кто тебе это сказал?

— Бабушка. Она сама мне призналась. И взяла с меня обещание никому не говорить до её смерти.

— Но почему не мне? Почему тебе сказала?

— Думаю, что мне сказать ей было легче. Я спровоцировала её, когда выбрала немецкий для работы, когда с Германом начала общаться. Она и решила, что надо сказать, если бы не это, возможно никто и никогда не узнал бы её тайну. Она сама старалась всё забыть и у неё почти получилось. Ты меня всё пытала, что у меня с Германом было, и зачем я к нему в Мюнхен улетала. А не было ничего с Германом. И не в Мюнхен я летала, а в Берлин с сестрой твоей старшей, Евой познакомиться. Мы и встретились. А вы думали, что я в Мюнхене и Павел туда примчался за мной. Ну и я потом к нему подъехала. Всё, пошли домой, чайку попьём, согреемся, я тебе фотки Евы покажу, расскажу всё, — тормошила одеревеневшую мать София. Та стояла и невидящими глазами смотрела сквозь дочь.

— Мама, застудимся, пошли! — потянула за рукав. Давай, пошли, дома вместе поплачем, — видя, как покатились слёзы по щекам матери, сказала София.

Вошли в квартиру, но дома уже не плакалось. Мужчины играли в шахматы, Екатерина Сидоровна, устроившись в низком глубоком старом кресле, вязала пинетки для будущего новорожденного, — теперь, после ухода сестры, она жила в семье племянницы. Сначала сопротивлялась, не хотела стеснять, говорила, что ей одной спокойнее. Но ясно, что это были отговорки, и как можно было оставить в одиночестве родного человека? Прожив всю жизнь рядом с сестрой и, похоронив её, сухонькая старушка выглядела маленьким беспомощным ребёнком-сиротой. София в первый же день предложила её забрать к себе с Павлом в загородный дом, на природу. Но Мария убедила, что у них в городе ей будет лучше. В доме Софии и Павла, безусловно, комфортно и много места, но одиноко, какой смысл заменять её одиночество в родных стенах на одиночество в чужих? Ребята до вечера на работе, а здесь, в квартире, служившей и рабочей студией, они с мужем находились постоянно. Под стенкой стояли в три ряда картины, зал надвое разделяли полки с книгами, в углу музыкальный центр и компьютер, посреди зала — мольберт. А кроме хозяев ещё одна живая душа — канарейка в клетке поёт, заливается! Хочешь её слушай, хочешь — музыку. И гарантия, что всегда не одна. Это было главное. И Екатерина Сидоровна согласилась на переезд. Положа руку на сердце, она уж и сама собралась вслед за сестрой с горя и тоски, а теперь появилась надежда пожить, правнуков увидеть.

Мать с дочерью вошли в зал, занеся с улицы свежесть мороза, первого снега и, ясно уловимую перемену в настроении. Мужчины вопросительно посмотрели на них, оторвавшись на мгновение от шахмат. Екатерина Сидоровна подхватилась и засеменила на кухню ставить чайник, вынесла на блюде пирожки, блины, конфеты. Когда уселись все за круглым столом, София посмотрела на мать: может, ты сама скажешь? — Нет, — отрицательно махнула головой Мария и взялась разливать чай.

— Я должна вам сообщить кое-что, — начала София. — Бабушка, незадолго до своего ухода открыла мне секрет и я дала слово, что не расскажу о нём, пока она жива. Сегодня сорок дней, согласно поверью, последний день её душа здесь, рядом с нами и всё слышит. Со всеми прощается. Я хочу, чтобы душа моей бабушки успокоилась и поднялась как можно выше, ничем не омрачённая, в том числе и этой тайной, которую она всю жизнь хранила. София немного помолчала, собравшись с мыслями. Все взгляды были устремлены на неё, никто не притронулся к чаю.