Дочери огня - [122]

И однако — ничего нарочито непристойного, никаких двусмысленных жестов в самозабвенных этих плясках, от которых покраснели бы наши развращенные жители предместий; все просто, все естественно, как природа, как любовь; в вальсе этом есть сладострастие, но нет похотливости — он достоин пылкого и простодушного народа, никогда не читавшего Вольтера и не распевающего песенок Беранже. Поражает здесь и выносливость мужчин, и спокойная грация этих неутомимых женщин, ухитряющихся неизменно сохранять свою свежесть — им нечего опасаться того, что под утро у них окажутся усталые, поблекшие лица. К тому же следует прибавить, что их кавалеры им как будто совсем безразличны: они вальсируют с партнером, а не с определенным мужчиной; я еще, быть может, объясню тебе, до какого предела, по-видимому, простирают они эту свою внешнюю доступность, холодность и непринужденность.

Когда вальс кончается, все возвращаются к еде и питью, и тогда в глубине залы, позади некоего подобия прилавка, прикрытого скатертью и освещенного стоящими на нем свечами, появляются певцы либо фокусники; или — и это чаще всего — начинается представление драмы или комедии, которые играются безо всяких предварительных приготовлений. Есть в этом нечто и от театра, и от военного парада; но пьесы почти всегда очень забавные и исполняются весьма живо и естественно. Иногда здесь можно услышать маленькие оперы-буфф на итальянский манер con Pantalaone e Pulcinella^[281]. Иной раз узкой сцены оказывается недостаточно, чтобы развернуть действие, и тогда актеры перекликаются между собой из различных концов залы; в середине ее даже происходят сражения между фигурантами, одетыми в соответствующие костюмы; прилавок превращается в осажденный город или судно, на которые напали корсары. Этими костюмами и обстановкой все и ограничивается, декорации здесь также отсутствуют, как в лондонских театрах времен Шекспира, нет даже дощечек с надписями, которые сообщали тогда зрителям, что тут находится город, а там — лес. По окончании пьесы, независимо от того, комедия это или фарс, каждый участник обращается к публике с куплетами на популярный здесь мотив, всегда один и тот же, который, по-видимому, очень нравится венцам; после этого артисты разбредаются по зале и, переходя от стола к столу, собирают комплименты и крейцеры. Актрисы и певички почти все прехорошенькие, они без стеснения присаживаются к столам, и нет такого ремесленника, студента или солдата, который не предложил бы им выпить из своего стакана; эти бедняжки лишь слегка пригубливают из него, но это учтивость, в которой они не могут отказать. Потом появляется еще какой-нибудь импровизатор или сочинитель, читающий стихи.

Однажды мой слух был поражен именем Наполеона, оглушительно, как показалось мне, прозвучавшим под этими сводами, среди этого сборища, где было столько полуцивилизованных людей. Читали великолепную балладу Цедлица^[282] «Ночной смотр». Высокое это стихотворение снискало восторженные рукоплесканья, ибо Германия ныне помнит лишь Наполеона-победителя. Однако это никому не помешало сразу же после сей элегии, воскрешающей в памяти — будь то в Германии, будь то во Франции — столько священных теней, самозабвенно вновь отдаться вальсу.

Таковы, друг мой, духовные радости этого народа. Вовсе он не прозябает, как принято считать, отупев от табака и пива; он остроумен, поэтичен и любознателен, как итальянский, но в нем больше добродушия и серьезности; обращает на себя внимание, очевидно, в высшей степени свойственная ему потребность одновременно удовлетворять все свои пять чувств и стараться сочетать еду, музыку, табак, танцы и театр.

При выходе из этих таверн с удивлением всякий раз обнаруживаешь над входной дверью большое распятие, и тут же где-нибудь на углу восковую фигурку той или иной святой, покрытую сусальным золотом. Дело в том, что религия здесь, так же как и в Италии, нисколько не враждебна веселью и развлечениям. Есть некая торжественность и в таверне, так же как церковь нередко рождает в нас чувство праздничности и любви. Я особенно отчетливо понял эту недоступную нам связь между ними неделю назад, в рождественскую ночь. Праздничная толпа, выходившая из церкви, направлялась прямо на бал, причем ей почти не приходилось при этом как-то менять свое настроение. Улицы были полны детей, они несли освященные елочки, украшенные свечами, пирожными, всякими сластями. То были рождественские елки, и было их так много, что они напомнили мне тот движущийся лес, который шел навстречу Макбету^[283]. Внутри все церкви, в особенности собор св. Стефана, поражали своим великолепием и сияли огнями. Но не только вид этой огромной толпы в праздничных платьях, этого серебряного алтаря, сверкающего среди клироса, этих сотен музыкантов, свисающих гроздьями, если можно так выразиться, с хрупких перил над головами молящихся, вызывали у меня чувство восторга, но и та искренняя, глубокая вера, которая сливала все эти звенящие голоса в единый гимн. Эти тысячеголосые хоры поистине ошеломляют нас, французов, привыкших к монотонному гуденью басов наших певчих или пронзительному фальцету наших богомолок. И потом, эти трубы, эти скрипки, эти несущиеся с хоров голоса певиц, вся эта театральная торжественность богослужения показалась бы нашему скептическому народу весьма мало совместимой с религией. Но ведь это только у нас одних католицизм представляется таким безрадостным, таким ревнивым, таким насыщенным мыслями о смерти и лишениях — потому-то лишь немногие чувствуют себя достойными исповедовать его и соблюдать его обряды. В Австрии, равно как и в Испании, религия сохраняет свою власть потому, что она легка и доброжелательна и больше требует веры, нежели жертв.