Дочери огня - [121]

Должен еще заметить, что самые красивые женщины здесь — это женщины из народа и женщины из высшего света. Пишу тебе из кофейни, где сижу и жду начала спектакля в театре; но больно уж скверные здесь чернила, лучше я в другой раз поделюсь с тобой своими наблюдениями.

Продолжение дневника

31 декабря, день св. Сильвестра. «Черт бы побрал марципанового тайного советника!» — как говорил Гофман в этот самый день^[276]. Сейчас ты поймешь, по какому поводу это восклицание!

Пишу я тебе не о той прокуренной таверне, не о том фантастическом погребке, ступеньки которого так были истерты подошвами, что стоило только ступить на верхнюю, как вы тут же скатывались вниз и оказывались сидящим за столом между кувшином старого и кувшином нового вина, а напротив вас, на другом конце стола, вели между собой серьезный спор «человек, потерявший свою тень», и «человек, утративший свое отражение»^[277]. Я расскажу тебе сейчас о погребке, как и тот, насквозь прокуренном, но куда более великолепном, чем бременский «Ратскеллер» или лейпцигский «Ауэрбах»^[278]; я обнаружил этот погребок возле Красных ворот, и, право, он стоит того, чтобы тебе его описать, ибо это тот самый, о котором я упоминал уже в предыдущем моем письме… Здесь разыгралось начало моей любовной истории.

Это и в самом деле погребок — довольно глубокое подвальное помещение; направо от двери находится конторка хозяина, окруженная высокой балюстрадой, на которой расставлены оловянные кувшины; именно отсюда льется рекой имперское пиво — баварское и богемское, а также красные и белые венгерские вина, носящие различные странные названия. Налево от двери — большой буфет, на котором громоздятся тарелки с жареным мясом, кондитерскими изделиями, разного рода сласти и дымятся würschell^[279], эта излюбленная еда всех венцев. Проворные служанки быстро расставляют по столам блюда, в то время как кельнеры выполняют более утомительную обязанность — обносить посетителей пивом и вином. Здесь каждый таким образом ужинает, употребляя вместо хлеба пирожки с анисом или глазированные солью лепешки, которые сильно возбуждают жажду. Не будем, однако, останавливаться в этой первой зале, служащей для хозяина заведения буфетной, а для актеров — кулисами. Тут встретишь лишь танцовщицу, натягивающую свои туфельки, примадонну, накладывающую на лицо свое румяна, какого-нибудь участвующего в представлении солдата, переодевающегося в театральный костюм; здесь оставляют верхнюю одежду танцующие вальс, здесь прячутся собаки, не выносящие музыки и танцев, здесь отдыхают торговцы-евреи, которые в перерывах между пьесами, вальсами и песнями снуют среди посетителей, предлагая им свою парфюмерию, восточные плоды и бесчисленное множество билетов большой лотереи Мидлинга^[280]. Нужно подняться на несколько ступенек вверх и пробраться сквозь толпу, чтобы проникнуть наконец в главную залу. Это, как обычно, длинное, закрытое со всех сторон помещение со сводчатым потолком. Вдоль стен теснятся столы, середина залы освобождена для танцев. Стены отделаны мелким камнем и ракушками, в глубине, за помостом, на котором играют музыканты и выступают актеры, устроено нечто вроде арки, увитой диким виноградом. Что до публики, то общество весьма смешанное; впрочем, в этих людях нет ничего, что выходило бы за рамки приличия, ибо одеты они не столько бедно, сколько необычно. На венграх большей частью полувоенное платье с яркими шелковыми нашивками и крупными серебряными пуговицами; на богемских крестьянах — длинные белые плащи и маленькие круглые шапочки, украшенные лентами или цветами. Жителей Штирии сразу можно узнать по зеленым шляпам с пером и тирольским охотничьим костюмам; сербы и турки реже всего попадаются в этом причудливом собрании, где представлено столько наций, входящих в состав Австрии, и среди которых наиболее малочисленными, быть может, являются подлинные австрийцы.

Что касается женщин, то, за исключением нескольких венгерок в полугреческих одеяниях, они обычно одеты весьма просто, почти все красивы, стройны, прекрасно сложены, чаще всего белокуры, с великолепным цветом лица, и все они с упоением танцуют вальс. Едва зазвучит оркестр, как они уже вскакивают из-за столов, оставляя недопитый стакан или недоконченный ужин, и тогда среди шума голосов и топота ног, в облаках табачного дыма возникает настоящий вихрь вальсов и галопов, подобного которому я никогда еще не видел. Это совсем не похоже на наши танцульки у городских застав, эти робкие вакханалии парижских гуляк под недреманным оком блюдущих общественное Целомудрие муниципальных стражей, суровыми атлантами стоящих поодаль. Здесь никакого муниципалитета нет и в помине, во всяком случае ничего того, что заменяет в Вене это учреждение. Вальс — единственный танец, который танцует здесь народ, но этот вальс их не иначе как тот самый, что танцевался во время языческих оргий или древнего шабаша. Гёте, несомненно, взял его за образец, когда описывал Вальпургиеву ночь и заставил Фауста кружиться в объятиях той бешеной ведьмы, из очаровательного ротика которой от упоения выскакивали красные мышки.