Дочери человеческие - [21]
Мария выпрямляется. Она не боится и не стыдится. Пусть смотрят. Она уже ловила на себе взгляды: восхищенные, оценивающие, похотливые взгляды мужчин и завистливые либо грустные — женщин, но относилась к этому с высокомерным спокойствием еще детского неведения.
— Я не понимаю одного: откуда в этом существе такая гармония, изящество? Плебейская родословная, а подите же… Возможно, смешение крови? — князь искоса смотрит на румына.
— Какой же крови? — лениво спрашивает тот, переводя взгляд с князя на Марию.
— Впрочем, все это пустое, все это неважно. — Князь отпускает руку Марии. — Поди к Агнессе, пусть она расплатится, если у нее есть свободные деньги.
Мария берет корзину и выходит, сопровождаемая взглядами князя и щеголеватого румына.
Так вот где она слышала о капле росы, о красоте окружающего мира! И почему ей вспоминается только прошлое, почему она не думает о первых шагах своего ребенка? Они ведь будут. Они должны быть — первые неуверенные шаги и след от них…
Она кладет руки на живот, слегка приподнимает одеяло, чтоб не давило.
Ей трудно дышать. Жарко… Жарко! Такое тяжелое одеяло… И эти вздохи и гул моря, они будоражат мысль, от них так неспокойно.
Мария ищет глазами людей, приютивших ее. Здесь они, здесь, сидят за столом, перед ними миска с картофелем. Горячий картофель, от которого идет пар. Вот они — дед Степан, и бабушка Невена, и Алена. Они едят, поэтому не слышно их голосов, а Мария испугалась, что их не было вовсе, что померещились они ей в бреду. Она все еще не может отделить прошлое от настоящего. Прошлое даже ближе, яснее, ярче. А будущего и вовсе нет… Нет даже первых шажков ребенка, она их не видит, не слышит. Топ-топ… Топ-топ… А голос? Его крик? Она сперва услышит его крик. Так говорил Георг. «Он закричит… Все мы рождаемся с криком. Ты услышишь его. Ты должна выжить, чтобы услышать крик нашего ребенка. Потом ты будешь петь ему песенку: «Ладушки, ладушки…» Ты знаешь эту песенку? Нет, ты, пожалуй, не знаешь, бабушка пела тебе молдавские колыбельные. Но я научу тебя, моя мать пела эту песенку…» Тук-тук… Как похоже на стук в дверь. Нет, это стучит ее сердце. Тук-тук… Кто там?
— Войдите!
Странно, почему в проеме дверей стоит этот румын? Мирча Витязу, опять он! Мария кричит, потому, что очень боится его. «Начинается… Кажись, что так». Кто это говорит? Кто узнал, что с этого все и началось? Все страшное началось с этого стука в дверь.
Агнесса спрашивает:
— Чего ты испугалась? Это Мирча Витязу, врач.
«Акушерку бы… Да где ее теперь найдешь?» Разве он акушерка? Кто-то гладит ее по голове, и она отбивается, она не хочет, чтобы к ней прикасались руки Витязу. Он берет ее за подбородок, и Мария отскакивает, прячется за Агнессу.
— Чем вы ее так напугали, Мирча? — спрашивает Агнесса.
— Ваш отец, княжна, назвал ее зверенышем. Он находит в ней гармонию совершенства. Это правда, что она полукровка?
— Какое это имеет значение?
Витязу молчит, разглядывая теперь уже не Марию, а саму Агнессу.
Агнесса сидит на пуфике у туалетного столика, спиной к зеркалу, ее халат распахнут, видна обнаженная выше колена нога.
— О чем же вы говорили с моим отцом? — интересуется Агнесса.
— С вашего позволения, — говорит он и вытаскивает кожаный портсигар. — С князем мы говорили о смысле жизни.
— Вот как? И нашли вы этот смысл?
— Безусловно. Но каждый из нас — свой.
— Можно, я пойду? — говорит Мария, обращаясь к Агнессе.
Но ей отвечает Витязу.
— Ты так спешишь? Я бы все-таки хотел выяснить…
Но Агнесса перебивает его:
— О чем же еще вы говорили с папой?
— О, с князем всегда говорить интересно и поучительно, — он выпускает струю дыма, — немного поговорили о России, о войне…
— О России… — Агнесса обхватывает колени руками, щурится, словно вглядываясь в далекую страну, которой она никогда не видела, но слышала о ней каждый день. — И ему не надоело?
— Отчего же? — Витязу усмехается, переводит взгляд пристальных выпуклых глаз с Агнессы на Марию. — Это его родина. И ваша…
— Моя? — Агнесса смеется. — Я родилась в Париже.
— Но ваша кровь… Вы же русская княжна.
— Это только титул, единственное, что осталось.
— Княжеский титул немалое достояние.
— Вы ошибаетесь, — возражает Агнесса, растягивая слова, — всего только оправа.
— Любая женщина мечтает о такой оправе.
— Вы меня не поняли, — поправляет его Агнесса, — оправа, из которой выпал бриллиант. Наши поместья, дворец, ценности. — Она встает, подходит к окну. Стоя к ним спиной, продолжает: — А это уже — тю-тю! И навсегда! Бесповоротно! Я не могу уплатить даже прачке. — В ее голосе звучит раздражение. — Отец присылает за деньгами ко мне, а откуда я их беру, вы знаете, дорогой Мирча?
Витязу усмехается.
— Война проиграна, — неожиданно говорит Агнесса, — наша последняя ставка бита. Нам снова придется думать о спасении своих шкур. — Она оборачивается. — Вы морщитесь? Вам не нравится мой тон, мои жаргонные словечки? Увы, гувернантки у меня не было.
— Право, — Витязу разводит руками, — я не узнаю вас.
Но Агнесса уже смеется, уперев руки в бока, подходит почти вплотную к Витязу.
— Я пела в кафе-шантане, Мирча, а там хорошие манеры не ценятся. Вы сами знаете, что там котируется. Вот это, — она распахивает халат, показывает ноги, подняв одну, потом другую, — и это, — ладонями проводит по груди, затем по бедрам.
