Дочери человеческие - [20]

— Я сама, — поспешно отвечает Мария, — я так думаю.

Бабушка молчит, и Мария наклоняет голову, не смея взглянуть ей в глаза. Эти слова ей сказал Георг.

— Куда же ты ходила, Мария? — спрашивает бабушка. — От кого услышала такие слова? Они не совсем правильные, потому что людям доверять нужно. Надо только знать, кому доверять. Если б никому нельзя было довериться, тогда и жить не стоило бы. Твой отец муку смертную принял для того только, чтоб люди в правде жили. Ради них он… жизни своей не пожалел.

Рука ее все еще лежит на затылке Марии.

— Там, — шепчет Мария, — там, на чердаке, прячется Георг.

Она перехватывает бабушкину руку и целует.

— Я не должна была тебе это говорить, — продолжает Мария, — я дала слово.

— Грех от меня таиться, — просто отвечает бабушка Александра. — То, что знаешь ты, должна знать и я. Мы с тобой одно целое. Посмотри мне в глаза, Мария!

Долго и молча смотрят они друг дружке в глаза, потом бабушка целует Марию в висок.

— Георг озлобился, потому что он — один в своей беде. Мать его, Катрина, — плохая опора, ее беда сломила. Я подумаю, может, помогу чем, хоть у меня своя беда. А теперь давай съедим кулич, — говорит старая женщина, — кто знает, может, это последний наш с тобой общий кулич в этой жизни.

И бабушка уходит от нее, уплывает, черты ее лица тают, — так тает по весне снежная баба. Приходит мутная лохматая волна, Мария кричит, падает… Падает стремительно в черную вязкую глубину.

— Жизнь… Я вон сколько прожил, а жизни, почитай, и не видел. Море и было моей жизнью. Вот только море… А что она видела? К русским, вишь, идет. Знать, нашим навстречу. Не от сладкой жизни бросает человек родные места, идет один, в стужу, и жизнь в себе другую несет, еще не рожденную. А ему — документы подавай.

Марии слышен плеск воды, вроде бы кто стирает. Позже в разговор вступает Невена.

— Узелок-то просмотреть можно, авось, там бельишко какое припасено. Это, что на ней было, и починить трудно: все в дырьях.

Но хозяин строго отвечает:

— Отлежится, сама развяжет. А пока человек жив, без спроса рыться негоже. Найди свое что, рубаху какую…

— Надо же: дитенка ждет! — это голос Алены. — Разродится ли? Самой, поди, не больше шестнадцати.

— Так что? — отвечает ей Невена. — Я за Степу в пятнадцать выскочила, а в шестнадцать Митеньку родила. И она родит. Молодой рожать легче. Я вот помню, как Митя первые свои шаги сделал. Утром пошел, по росе… А я стою, гляжу, как след от его шажков по траве, по росной, остается, и плачу от радости. Так и запомнилось: солнце только взошло, умытое такое солнышко, красное, а трава сизая от росы и след от его ножек дымчатый… Разбередил мне Софрон душу, о Митеньке напомнил. Митенькой упрекает. Я и так… Вижу вот все: лежит он, раскинув руки свои на земле, смотрит вверх, в небо ясное, и прощается с миром, со всей его красотой…

Закашлялся хозяин, и Невена умолкла.

«Говорили бы еще, — думает Мария. — Роса… Капля росы… И смерть…»

По вторникам Мария относит сорочки князю Белопольскому, который опять вернулся в свой особняк. Едва в город вошли румынские войска, как следом приехали все те, кто год назад убегал без оглядки. Когда Марию пропускают в кабинет (князь все сорочки просматривает сам, не доверяя ни прислуге, ни дочери), он лежит на кожаном диване, на высоко взбитых подушках, укрытый толстым клетчатым пледом, а рядом сидит врач, не старый Палади, которого Мария прежде часто видела у князя, а какой-то молодой, щеголеватый, с глазами навыкате, румын. И пока Мария вынимает из корзинки и показывает князю сорочки, он, пробуя тонкими пальцами с желтыми от старости ногтями жесткость крахмальных манжет и манишки, говорит:

— Ну скажите, ради бога, может ли мой кучер Антон любоваться каплей росы на лепестке розы, любоваться ее непередаваемой красотой? Увидит ли он отраженный в ней весь необъятный мир? Может ли он восхититься этим, как неким чудом? Нет и нет! Им и жить проще и умирать легче, они не ведают красоты существования человека на земле, не ведают! Да-с…

Он подносит сорочку к сухому с горбинкой и большими ноздрями носу и нюхает, не пахнет ли мылом.

— У простого люда жажда жизни чисто животная. Конечно, им тоже не хочется умирать, но коли придет смертный час, они принимают это как должное, просто, без сожаления. Мне приходилось наблюдать это неоднократно, мой милый Мирча. Сперва я был склонен такое самообладание в смертный час приписывать мужеству, но затем убедился, что все гораздо проще. Мы сами, в силу своего интеллекта, возвышаем простых людей, наделяем их частицей духовного мира, приписываем вовсе не свойственные им возвышенные чувства. Уверяю вас.

Мария разглядывает ровный пробор седых волос князя, нетерпеливо переминается, ждет, когда он отпустит ее, и старается угадать, расплатится ли он, или опять скажет, что деньги отдаст в другой раз.

— Вот посмотрите, Мирча, на это существо, — неожиданно говорит князь и, протянув руку, берет Марию выше локтя. — Посмотрите, разве это не совершенный звереныш?

Мария легким движением пытается вырвать руку, но князь крепче сжимает твердые пальцы.

— Я тебе ничего плохого не сделаю, Мария. Не бойся, я стар и немощен.