Дочери человеческие - [12]

Но старуха все отступала.

— Он моя судьба, — тихо, отчаянно говорила Ева, идя вслед за бабушкой Саввы. — Не отнимайте его у меня!

Бабушка покачала головой. Тогда Ева опустилась посреди комнаты на колени. Савва метнулся к ней, но его остановил властный окрик бабушки.

— Не тронь ее! Я сама подниму…

Она подошла и, глядя на поднятое вверх лицо девушки, в ее молящие, полные отчаяния глаза, попросила:

— Встань… Встань, дочка.

У Евы задрожала спина, старуха нагнулась и провела огрубевшими пальцами по ее лицу.

— Встань. Бог с вами. Не я вам судья.

Она подождала, пока Ева поднимется.

— Савва, а теперь расскажи, на что она идет. Расскажи без утайки, пусть она знает, что ее ждет. Она еще дитя, Савва.

Савва, по-прежнему стоя у дверной притолоки, молчал. Он все еще мысленно видел стоящую на коленях Еву, ему хотелось взять ее за руку и увести куда-нибудь, спрятать, укрыть от беды, от страха. Но он видел, что обеим женщинам этот разговор очень важен.

— От нее откажутся родители. Скажи ей об этом, Савва.

Ева молчала, напряженно вглядываясь в лицо старой женщины.

— Скажи ей, что ее проклянут. Скажи, что мы живем очень бедно.

Ева вспомнила своего двоюродного дядю Давида, сына реба Боруха, вспомнила, как боялись произносить его имя в их семье. Теперь так же будут бояться произносить ее имя, и у нее по спине поползли мурашки. Но она ничего не сказала.

— Скажи ей, наконец, что тебя могут арестовать. Скажи, что тебя могут отобрать у нее и у меня.

Ева стремительно обернулась к Савве.

— Это правда, — хрипло проговорил он.

— Пусть лучше она откажется от тебя сейчас, — настаивала бабушка. — Пока не поздно. Скажи ей, Савва…

Но тут заговорила Ева:

— Уже поздно, бабушка. Я жена Саввы, и вы меня не запугаете. Я поняла вас, вы хотите меня запугать! — Она рассмеялась.

Слушая ее смех, бабушка качала головой.

— Я не запугиваю тебя, я говорю правду, Ева.

— Для меня правда только та, что я могу быть его женой!

— Я вижу, — согласилась старая Александра, — я вижу, что ты жена Саввы. Сам господь послал тебя ему в жены. Живите.

Она притянула к себе Еву и поцеловала трижды.

Потом приходила Сарра, мать Евы. Она угрожала карой Иеговы. Она плакала. И Ева плакала, видя слезы матери и разделяя их. И Сарра отреклась от дочери, — этого требовали родственники. Требовала религия, требовала вся община. Сарра покорилась и отреклась от дочери.

Приходил Мотл, отец. Он спросил:

— У тебя будет ребенок, Ева? Так пусть хоть ему выпадет счастье.

Мотл не уговаривал Еву и не запугивал карой Иеговы. Он поцеловал ее в лоб, как целуют мертвых.

И больше никто не приходил.

Прошли весна, лето, началась осень. И Савва не пришел домой.

Ева увидела его через два месяца. Она вцепилась в прутья решетки, разделявшей их, прижалась меловым лицом к холодному железу. Он что-то говорил, улыбаясь. Но она не понимала ни слова. Она только смотрела на него, изнемогая от отчаяния, от нечеловеческой тоски и боли. Она видела, что он небрит, видела его запавшие глаза, слышала звук его голоса. Она принималась с остервенением трясти решетку, и Савва громко кричал:

— Ева! Ева, успокойся! Возьми себя в руки, Ева!

Потом ее кто-то оттаскивал от решетки, но она запомнила, как уводили Савву, запомнила, что он не хотел идти, и его тащили двое жандармов, а он вырывался и что-то продолжал ей кричать. Но сколько она ни вспоминала впоследствии, что он кричал ей, — вспомнить не могла.

Когда Савву увозили в Дофтану, Ева рожала. Она рожала дома, корчась на полу, на разостланном рядне, исходя криком, зовом, воплем: «Са-а-авва!» Она все порывалась ползти на четвереньках, она хотела видеть Савву, проводить его. Бабушка, стоя на коленях, держала ее за плечи, шепча молитвы и проклятия.

Ева родила в полдень. Бабушка, взяв ребенка, сказала:

— Девочка.

Ева замолчала, прислушалась.

— Господь дал дочку…

— Она похожа на Савву?

— Да, — подтвердила Александра, даже не глядя на ребенка. — Девочка — вылитый Савва.

Ева подняла руку и коснулась ею ребенка.

На том и закончилась жизнь Евы.

II. МАРИЯ

…И если то,

Чего я хотел бы, сбыться не может, —

Что же! Пускай тогда все остается, как было,

Ибо и невозможное тоже должно быть, — и есть:

Оно дышит,

                  оно бьется,

                                   оно существует.

Ояр Вациетис

Сперва она услышала назойливый комариный звон, ее мысль вяло отметила: «Налетели…» Она хотела отмахнуться, но на грудь навалилось что-то тяжелое, придавило руки. «Пусть…»

— Как тебя зовут?

— Все молчит?

— Молчит…

Откуда голоса? И трескотня в ушах. Она все нарастает, и голоса упорно пробиваются сквозь шум и комариный писк.

— Воды ей пробовали дать?

— Хочешь пить?

«Пить… Пить… Смешная птица, все пить просит…»

Кто-то пытается влить ей в рот воду, она глотает, вода течет по подбородку, льется на грудь, веки ее вздрагивают, но глаза не открываются. Такие тяжелые веки… Словно лежат на них пятаки. Большие позеленевшие пятаки, которыми Катрина прикрыла глаза бабушки Александры. Они давят на глазные яблоки, отдаются болью в затылке. «Снимите пятаки!» Она протягивает руку, чтобы снять пятаки, но Катрина останавливает ее. «Нельзя, — говорит она, — грех!» Когда Катрина выходит, она снимает пятаки и наклоняется к бабусе. «Бабуленька, — шепчет она, — бабуся, я тут. Я с тобой…» Она касается кончиками пальцев бабушкиных век и чувствует, какие они холодные. «Бабусенька, родная!» — кричит она. «Грех, грех! Александра прощается с многострадальной душенькой. Не мешай ей своими слезами. — Это опять Катрина. — И не кричи. Услышат».