Дочери человеческие - [13]

— Не трогайте ее. Пусть отлежится.

Рядом кто-то вздыхает — мерно и тяжело. И снова… Как гулко отдается этот вздох, от него тренькают и дребезжат стекла окон. И опять: — а-ах! Откуда идут эти вздохи? Наверное, вздыхает земля, она слышит ее стоны спиной, всем телом.

— Молока бы ей горячего.

— Степа пошел, может, Павличуки дадут.

— Павличуки… Может, и дадут, холера их знает.

Чужие голоса, добрые. Их мешают расслышать вздохи и шум, но они упорные, пробиваются к ней издалека. Один голос, как синяя нить, другой — красный, резковатый. Сплетаются в замысловатую пряжу, ткут… Что они ткут?

— Надо же, штормит неделю, а все не утихает…

Штормит… Что такое «штормит»? Не утихает… Боль не утихает. И не утихнет. Она гудит, как колокольный звон. «Матерь божья, пресвятая богородица, препоручаю тебе дитя человеческое, Марией нареченную. Спаси ее и помилуй!» — произносит голос бабушки.

Бабусенька! Они сидят у задней стены дома, на солнышке. Отсюда виден купол Чуфлинской церкви. Купол сверкает и плавится, словно второе, маленькое солнце. В голубом небе плывут облака, похожие на медлительных рыб. Мария отрешенно слушает пасхальный благовест, а бабушка шепчет свою молитву, просит богородицу спасти Марию, охранить ее от всех бед и напастей. И Мария думает: «Пусть бы богородица сохранила мне мою бабусю. У меня никого нет, кроме бабуси».

— Наверное, нет уже в живых Мотла, отца твоей матери, — говорит бабушка, словно подслушав мысли внучки, — снился он мне… Вроде бы бежал вдоль высохшей речки, босой, в белой рубахе. Не к добру…

— Мой дед? — спрашивает Мария.

— Нет, — сурово возражает бабушка Александра, — тебе он дедом не был. Он был только отцом Евы, твоей матери, да и то плохим отцом.

Мария знает, почему бабушка говорит так о Мотле, ее деде по матери. Дед пришел проведать внучку, когда той исполнился год. Он спросил:

— Как вы ее назвали, Александра?

И бабушка с вызовом ответила:

— Так же, как и пресвятую деву: Марией. Девочка крещеная.

Мотл долго молчал.

— А где вы похоронили Еву?

— На Троицком кладбище. Как христианку.

Мотл взял на руки маленькую Марию и заплакал. Бабушка рассказывала, что Мария испугалась чужого бородатого человека, который больно притиснул ее к груди и все пытался поцеловать девочку в губы.

— Ваш внук, Александра, совершил тяжкий грех, он отнял у меня любимую дочь, — голос Мотла был сиплым от слез.

— Нет, — твердо возразила бабушка и отобрала у него плачущую внучку, свою Марию, — вы сами отреклись от своей дочери, Мотл. — Могла ли она ответить иначе?

Он схватился за голову и запричитал, как женщина:

— Боже мой! Боже мой, вы меня осуждаете?

— А вы разве себя не осуждаете? — бабушка не могла скрыть, как глубоко удивил ее ответ Мотла.

У Мотла тряслась борода, его покрасневшие от слез и гнева близорукие глаза щурились, он подступил почти вплотную к Александре и крикнул ей в лицо:

— Ваш внук — убийца моей дочери! Знайте это!

Александра только крепче прижала к себе испуганную Марию, спокойно ответила:

— Любовь не убивает. Убивает ненависть.

О, Мария хорошо запомнила эти слова! Сперва она только запомнила, а позже поняла, как права была бабушка. Любовь не убивает.

Мотл судорожно вздохнул тогда, в те далекие годы, о которых Мария знала только по рассказам бабушки, его руки потянулись к внучке, но Мария расплакалась опять, и Мотл, сгорбившись, шаркая ногами, пошел к двери. На пороге остановился, вынул из кармана кулек с конфетами и две бумажки по пятьсот лей. Оглянувшись на Александру и поймав ее взгляд, он просительно проговорил:

— Не отказывайтесь… Ей нужно молоко.

— Горячего молока бы ей… Да только эти Павличуки…

— Может, Степе не откажут. В долгу они перед Степой…

— Да кто нынче помнит о долге?

— Душу он его спас, должен бы помнить.

— Душу… Сперва ее заиметь надо. А то, может, утопла его душа тогда, в море, когда самого спас Степка твой… На свою голову спасал.

— Рыбаки они. Закон рыбацкий, как можно говорить такое… Человек же тонул!

— Человек… Ну, может, и даст молочка стаканчик, кто его знает, Павличука, коли он сам себя не знает.

— А это его дело. Его да его совести. А ежели человек в море…

Море… Это море стонет. Не земля — море. Как оно тогда накатилось на Марию: пенное, серое, ревущее… Страшно вспомнить. Вот почему она и не вспомнила, что это море. «Пресвятая дева Мария, спаси дитя человеческое в утробе моей!» Это были последние слова, которые успела сказать она, Мария, глядя на страшные волны. Так это море стонет, море…

И снова благовестят. И бабушка говорит Марии:

— Может, приняла я грех на душу, что не отпустила тебя в Россию к советским? Если б знать, успели они уехать? Вон сколько вернулись, через Днестр переправиться не смогли.

С тех пор как забрали евреев в гетто, бабушка потеряла сон и покой. Хоть и носит Мария нательный крестик, хоть и перебрались они в другой конец города, где люди не знают, что мать Марии была еврейка, а отец — коммунист, но город маленький, тут многие знают друг друга. Неровен час…

— Знать бы… — продолжает бабушка. — Да только могла ли я подумать, что так могут озвереть люди. Я не одну войну пережила, но такого видеть не приходилось. Трудно было представить. И Савву… Как Савву было не ждать? Мне бы только передать тебя отцу твоему с рук на руки, а там и глаза закрыть не страшно.