Дочь - [126]

Здесь так уютно, что не хочется уходить.

Мы уехали обратно в Токио опять через Одавару. По дороге на станцию остановились около большого буддийского храма. К нему вела высокая, усыпанная разноцветными листьями осыпавшихся кленов широкая лестница.

Храм был закрыт. Под ступеньками, ведущими в него, толстый канат. Екой–сан хлопнул в ладоши, призывая, по буддийскому обычаю, Бога, дернул за канат. Колокол загудел, и мне представилось, как по ночам Екой–сан сидит один и прислушивается к этому бархатному, поющему звуку.

На верхней площадке статуя мальчика–подростка с вязанкой хвороста за спиной. На коленях у него заплатки, волосы заколоты на макушке, как носили раньше.

— Это Никомия, — сказал Екой–сан, — святой, он жил сравнительно недавно, учил людей простоте и бережливости, — японский Толстой.

Перед самым отъездом в Америку нам пришлось еще раз побывать в доме Екой–сан в Одаваре. Мы были у него недолго, обедали. Это был, как Екой–сан выразился, прощальный обед. В главной комнате на почетном месте висело уже другое какемоно, на котором была написана танка, взятая из знаменитого буддийского храма в Камакура. Эта танка говорила о любви и почитании родителей.

Милые мои! Какая плохая я девочка!

Играя на склоне горы с цветами,

Все это время я провела с другим,

Забыв о том, как дома беспокоятся мои родители!

Екой–сан придавал особое значение этому стихотворению.

— Пусть Толстая–сан уедет далеко, далеко, — говорил он. — Но она все равно никогда не забудет своих родителей, свою родину. Придет время, что она вернется в свою родную страну так же, как поспешила вернуться к своим родителям маленькая девочка, поняв, что главная радость — это родной дом.

ТОКУТОМИ-САН [108]

«…Был бы очень благодарен, если бы Вы разъяснили мне ваши религиозные взгляды.

Под религиозными взглядами я разумею ответ на основной и самый важный для человека вопрос: каков смысл той жизни, которую должен прожить человек.

…Сердечно благодарю за ваше письмо, за книги и за ваши добрые ко мне чувства. Передайте, пожалуйста, мой привет вашей жене и попросите ее, если это не слишком смело с моей стороны, написать мне, если это возможно, в нескольких словах ее религиозные верования: ради чего она живет и каков главный закон ее жизни, тот закон, в жертву которому должны быть принесены все человеческие законы и желания.

Ваш друг Лев Толстой».

Так писал в 1906 году мой отец известному в Японии писателю Токутоми Рока. А вскоре после этого Токутоми приехал, взволновав моего отца своим приездом, так как отец в то время, интересуясь вопросами религии, интересовался и религией китайцев и японцев, считая, что в основе религия одна у всех народов и что толкователи ее — Христос, Магомет, Будда, Конфуций и др.

Приехал автомобиль. Молодой человек, скорей похожий на испанца, чем на японца, Хори–сан, приехал за нами. Он говорит по–английски. Час езды. Последние четверть часа мы едем мимо прекрасных садов, бамбуковых рощ, рисовых полей…

Хори–сан показал на горы. «Фузияма». Но ее не видно, она в облаках. День ясный, но холодный. «Сегодня был сильный мороз, многое погибло», — сказал Хори–сан. Автомобиль кружится, наконец заворачивает на узенькую, узенькую дорожку и останавливается, ему приходится пятиться назад, чтобы проехать.

«Приехали». Несколько женщин бросаются нас встречать, среди них маленькая, пожилая в темном, не то сером, не то коричневом, кимоно. Она берет за обе руки, крепко жмет, прижимает к своему сердцу и ласково смотрит… Это Токутоми–сан, вдова писателя.

«Спасибо, — говорит она по–английски, — спасибо, что приехали, я так рада».

Я чувствую, что это не фраза, она рада, и все лицо ее светится радостью.

Входим в дом, снимаем башмаки. Но дом обставлен по–европейски. В гостиной кресла, стулья, не то диван, не то постель. На стенах портреты Токутоми с женой. На стене тушью надпись, сделанная самим Токутоми–сан: «Стремись всегда вперед». Разговор труден, потому что Токутоми–сан плохо говорит по–английски, и легок, потому что мне кажется, что она близкая и что я ее всегда знала.

После чая мы выходим в садик. Пригревает солнце, со всех сторон свисают огненно–красные ветки клена, тянутся высокие серовато–зеленые стройные сосны с обрубленными макушками, вьются голые стволы глициний…

— Токутоми–сан хочет вам сказать многое, — сказал Хори–сан. — Она хочет, чтобы ее сердце говорило с вашим. Но она не может говорить по–английски, а переводить то, что ей хочется сказать, — нельзя.

Наконец, подумавши, она сказала:

— Мой муж и я любили вашего отца так, как будто он был наш отец…

Она принесла письмо, которое Токутоми писал после смерти отца моей матери, но не послал. Это было уже во время революции, и он не знал, дойдет ли оно. В нем Токутоми писал о своем желании приехать в Ясную Поляну и, слившись сердцами со всеми теми, кто близок был Толстому, поклониться его могиле… Он скорбит о войне, которую пришлось пережить России, и о гражданской войне, но он считает, что Россия приближается к лучшим дням…

Перед обедом Токутоми–сан читает молитву. Обед полуяпонский, полуевропейский. Японский суп, рис, великолепная индейка. Но всех нас особенно поразили апельсины величиной в мою голову. После обеда Токутоми–сан повела нас гулять, показала крестьянское хозяйство — молотьба риса цепами, как у нас. В поле молоденькая японка вяжет снопы, тоже как рожь. Встречается компания студенток–медичек. Они все молодые, у нас в России сейчас нет таких чистых, детских лиц. Они смеются, когда им говорят, что я дочь Толстого. Мы говорим им приветствие по–японски и хохочем все, потом вместе снимаемся.