Дочь - [124]

Я спросила как–то об этом нашего друга–профессора.

— Черный рис невкусный, грубый, — сказал он, — белый лучше.

И я замечала, что японцы очень не любят грубой пищи. Я никогда не видела, чтобы японец съел яблоко с кожей, они не любят хлеб с отрубями, не любят грубых каш.

Мы как–то угостили профессора гречневой кашей. Он не мог ее есть.

— Не думаете ли вы, — сказал он с самой вежливой японской–улыбкой, — что эта пища более подходит лошади, чем человеку?

Я прежде не любила рис. Детьми нас заставляли его есть, когда мы расстраивали себе желудки, и для нас рис был всегда нечто такое, что мы предпочитали не есть, как лапша, макароны, не очень вкусное. В Японии же, может быть, отчасти потому, что это было после голода в Советской России, рис вдруг получил для меня громадное значение, как хлеб у нас на родине. Я стала уважать рис, я поняла, что варить его надо особенно, по–японски, без соли, что хотя рис можно есть с чем угодно, с рыбой, мясом, яйцами, редькой, фруктами, но смешивать его с чем–нибудь, нарушая его белоснежную, девственную чистоту, — нельзя, почти грешно. Грешно уронить рисинку, как грешно ронять крошки или куски хлеба. Рис нельзя оставить в чашке, надо доесть все. И в рисе открылась для меня особая прелесть, особая красота, и я стала его любить и уважать, стала понимать, какое громадное значение рис играет в жизни восточных народов.

У риса много разных названий. Рис в поле — инэ, черный рис — геммай, белый рис — хакумай, сваренный рис — комэ, чаще всего гохан.

Рис едят утром, едят днем, вечером. Не ест его только тот японец, который не в состоянии его купить. Но любят его одинаково и в крестьянской хате, и во дворце микадо, рисом лечат болезни, рисом выкармливают грудных младенцев.

Рис, рис, рис! Это главное. Все остальное, что культивируется в Японии, не есть основная пища.

У нас на Украине говорили: «хлиб и до хлиба». В Японии можно сказать: «рис и до риса». И все овощи странные, нам, европейцам, совсем неизвестные. Мы очень удивились, когда среди огородных растений вдруг увидали рядами посаженный лопух, который в таком изобилии растет в старых русских заброшенных усадьбах. Мы ели его, приготовленный с сахаром. Очень поражала нас японская редька, по вкусу похожая на нашу редиску, сочная, сладкая, громадных размеров, иногда с ботвой вместе в рост человека. Под вулканическими горами, где когда–то извергалась лава, — редьку выращивают такой величины, что вьючная лошадь может поднять только две штуки. Редьку японцы едят сырую, тертую, вяленую, соленую, с рисом, с рыбой, поливая ее соей. В лавках лежат длинные, фута в два и больше длиной и в кулак толщиной, желтые, соленые редьки в тесте; вам отрезают от них ломоть на один, два, три цента.

Внешне жизнь крестьян красива, красивы дома, сады, поля. Иногда среди полей можно увидеть чудесные цветы, беседку, увитую глициниями, маленький прудик с жирными карпами и белыми лилиями. И в общественной их жизни много прекрасного. В Японии, как и у нас в России до революции, существует общество крестьян. Один за всех и все за одного. Свадьба, похороны, семейный праздник принадлежат не только семьям, но и обществу. Все принимают в этом участие, радуются на свадьбе, плачут на похоронах. В деревнях нищих нет, общество крестьян этого не допустит. Свято чтутся праздники, обычаи, традиции. Они украшают жизнь японских крестьян, вносят то особое непередаваемое очарование и прелесть, которое вы не всегда можете объяснить, но которое вы все время ощущаете в Японии.

СКРЫТАЯ КРАСОТА

Мне трудно было поверить, что он работает на писчебумажной фабрике. Станки, деловой кабинет или контора, писчая бумага мало вязались в моем представлении о нем. Я не встречала ни одного японца, который казался бы мне более японским, не только не зараженным по существу европейской цивилизацией, но полностью удержавшим в себе японскую культуру, по–настоящему любящим японскую старину. И никто не помог мне так понять скрытую от большинства европейцев красоту Японии, как Екой–сан. Я говорю: понять, хотя на самом деле то, что мы поверхностно узнали, бесконечно далеко от настоящего понимания. Но Екой–сан приподнял завесу, и мы увидели, какой громадный, бесконечно интересный мир за этой завесой, мир, который мы никогда не узнаем, но про который мы узнали, что он существует. Благодаря Екой–сан наше восхищение прекрасным не остановилось на лакированных вещицах и ярких кимоно, продающихся в универсальных магазинах, для нас открылась возможность понимания действительно прекрасного. Только возможность, потому что не всем японцам доступно наслаждение японской живописью, музыкой, чайной церемонией, танцами. Но вообще — японской стариной.

С первого взгляда домЕкой–сан показался нам скромным, даже серым. Я не понимала, почему он так торжественно повел нас в этот маленький домик, когда рядом у него был большой просторный дом, гораздо новее и блестящее. Но я ничего не сказала и хорошо сделала, потому что такое непонимание было бы равносильно тому, как если бы я восхищалась полированной базарной мебелью, не замечая рядом стоящей мебели времен Людовика XVI.