Дочь - [127]

Идем обратно. Я рассказываю Токутоми–сан про Ясную Поляну, почему уехала, как там жилось, она тихо плачет… потом берет мою руку в свою холодную маленькую руку и крепко жмет.

Я чувствую, что эта маленькая женщина, с которой мы не можем объясниться, близка мне. Она не выпускает моей руки, и так мы движемся обратно.

В саду могила Токутоми, она напомнила мне могилу отца, так же просто и хорошо, стоят цветы, которые, вероятно, ежедневно сменяются.

Чайная церемония происходит в маленькой комнатке вроде беседки. Сидим по–японски на полу. Молодая японоч–ка очень долго заваривает чай, каждое движение размеренно, плавно, немного жеманно.

— Это очень полезно для нашего морального развития, — говорит Хори–сан.

— Почему? — спрашиваю.

— Потому, что это приучает молчать и сосредоточиваться, вроде молитвы, — говорит Хори–сан.

Может быть, это правда.

Чай из чайных цветков. Он густо–зеленого цвета и густой и горький на вкус. Вам дают только одну чашку этого чая, который надо выпить в три с половиной глотка. В комнате не должно быть мебели, только одна очень старинная и красивая посуда, иногда одна чашка стоит десятки тысяч…

После чайной церемонии мы уезжаем.

Идем до автомобильной станции. Маленькая женщина в кимоно нас провожает. Она все время держит меня за руку и иногда крепко жмет. Мы садимся в автомобиль. Она, прощаясь, хочет, по–видимому, меня поцеловать, но не умеет (японки никогда не целуются) и только прижимается к моей щеке своей щекой.

Автомобиль трогается. Мы выезжаем из деревни.

— Смотрите, смотрите, — говорит Хори–сан, который нас провожает. — Фузияма!

Мы оборачиваемся и видим весь конус величественной горы. Сегодня прекрасный, ясный, чистый день. Нет почти ни одного облачка. Ни от чего на свете не бывает так хорошо, как от соприкосновения прекрасных душ к твоей душе.

Маленькое облачко только было в лице Идзюми–сан, который приехал и привез фотографа, но Токутоми–сан его не пустила.

— Токутоми–сан, когда был жив, запирал всегда ворота от корреспондентов, — сказал мне Хори–сан.

СЕКТА ИТТОЭН

У китайского мудреца Фу спросили: буддийский ли он священник? Он показал на свою таосистскую шляпу; его спросили, исповедует ли он учение Тао? Он показал на свою конфуцианскую обувь. Тогда его спросили: конфуцианец ли он? И он показал на свой буддийский шарф.

— Мы все и христиане, и буддисты–шинтоисты, все дети одной семьи, — сказал нам один знакомый японец–христианин.

В Японии бесконечное количество религий, и, пожалуй, даже человеку, специально изучавшему этот вопрос, разобраться в религиях японского народа — трудно. Ясно одно, что что бы ни исповедовал японец, он исповедует все религии по–японски, т. е. по–шинтоистски. Шинтоизм вошел в плоть и кровь японца.

У нас есть знакомый — старый, глубоко верующий христианский священник. Казалось бы, он должен отрешиться от старинных шинтоистских предрассудков. Нет. Он японец, и они крепко сидят в нем. Один раз мы привезли ему в подарок русское варенье. Это было для него целое событие. Священник созвал всех своих друзей и родственников. Пробовать новое кушанье — значит продлить свою жизнь. Шинтоистский обычай этот сохранился еще с древних времен, когда существовало «священное пробование» первого сакэ из нового урожая риса. На эти торжества обычно приглашался сам император.

— Разве христианство и шинтоизм не одно и то же? — говорил нам другой японец, чрезвычайно образованный, культурный человек, убежденный христианин. — Разве шинтоизм, так же как и христианство, не учит любви к ближнему?

Первое, внешнее впечатление мое о Японии — не изменилось. Меня поразило количество храмов — больших, маленьких, богатых, бедных, разбросанных по всей стране: в горах, в лесах, среди полей, в старинных парках, на бойких городских площадях и в глуши, на берегах озер, рек, океана. Куда ни пойдешь, куда ни поедешь, в конце концов все пути приводили к храмам. И, по правде сказать, храмы влекли к себе, влекли своей таинственной непонятностью, непохожестью на наши храмы. Мы выискивали их в самых неожиданных местах, иногда в далекой глуши, и, когда находили, радовались, как чему–то необыкновенному.

Помню жаркий летний день. Мы свернули с шоссе и поехали на своих велосипедах проселочной дорогой, мимо японских деревень, играющих на солнце чумазых ребятишек, женщин, вывешивающих сушить громоздкие зимние кимоно, мимо пропитанных смолистым, душистым запахом столярных мастерских, складов риса, огородов, полей, перелесков, залитых водой плантаций, где росли красавцы лотосы с громадными листьями и бледно–розовыми цветами, спрятавшимися на день от палящих лучей солнца. Мы выехали на пешеходную дорожку и поехали в гору. Постепенно дорожка сужалась, шла выше, выше, вдоль быстрого шумящего ручья. Справа стеной спускался откос, сплошь покрытый сосновыми деревьями. Круче, круче, велосипеды передними колесами уперлись в каменистый грунт, заколебались, мы соскочили с них и повели. Остановиться мы не могли, нас тянуло вверх, надо было узнать, куда приведет нас тропинка, где истоки прозрачного горного ручья. Через корни деревьев, по палящему солнцу мы тащили велосипеды все вверх в крутизну, и вдруг неожиданно дорожка расширилась и мы вышли на плоское место. С двух сторон нависали клены, сквозь тенистые ветви солнце проникало лишь пестрыми пятнами, пахло сыростью. Дорожка свернула за угол, справа и слева оказались скалы, направо вдоль скалы статуи богов, наряженные в детские шапочки — красные, синие беретики, а вот и красные изогнутые ворота и за ними вросший в скалу маленький шинтоистский храм. Тропинка кончилась, кругом полная тишина, только где–то за скалой, играя камнями, шумел ручей. Когда же приходили сюда люди? Откуда? Мы не встретили ни души. Но кто–то несомненно приходил ежедневно, у порога в храмик в маленьких чашечках стоял свежий рис.