Дочь степи. Глубокие корни - [97]

— Помните, что вы должны говорить только правду, — предупредил его председатель.

— Ладно. Буду помнить. Мне что — для меня что Христос, что Магомет. Плюнуть я хочу и на русского бога и на татарского аллу. Вот моя клятва.

— Где вы встретили Фахретдина Гильманова? — перешел к делу председатель.

— Встретил я его у дуба. «Куда идешь?» — спрашиваю. «Да вот в совхоз», — ответил он. «Садись, говорю, подвезу. Мне все равно проезжать» Ехали мы и разговаривали. Помню, он мне сказал: «Есть в совхозе собака, да все никак не выгонят ее». В «Хзмете» он слез. Я поехал дальше.

Этим кончился допрос кряшена. Вопросов ему не задавали.

После него вызвали пионера Сабита Тимеркаева. Босой, в тюбетейке, с красным галстуком на шее, он чуть не бегом вскочил в зал.

— Что ты знаешь о шкворне? — спросил его председатель после предупреждения говорить только правду.

— Наш пионерский отряд собрался пойти в поле смотреть работу трактора. Там увидели мы Гимадий-бабая. Он оглянулся по сторонам, поднял с земли шкворень, засунул его в рукав и ушел.

— Почему ты не рассказал об этом Паларосову?

Пионер покраснел.

— Забыл. Только потом вспомнил.

— Зачем ты в тот день ходил в совхоз?

— Мама послала. «Иди скажи отцу, чтобы он прислал чего-нибудь поесть», — сказала она. Отец работал в совхозе поденщиком.

— Где и как ты встретил Фахри?

— Я был босой. Пришел в «Хзмет», а во двор зайти побоялся — собаки там очень злые. Остановился я у забора, заглянул в щелку. Вдруг кто-то подкрался сзади и закрыл мне глаза: «Узнай, говорит, а то не отпущу». Я сразу узнал Фахри-абы. С ним собак нечего было бояться. Он меня проводил к отцу.

— Что делал твой отец и Фахри?

— Фахри-абы дал ему немного махорки. Потом я передал отцу слова матери. Он пошел в большой дом. Вышел оттуда сердитый. «Работаешь, говорит, как собака, а денег вовремя не дают».

— Ты с пустыми руками ушел?

— Нет, вместо денег дали муки и картошки. Отец меня проводил за ворота и вернулся обратно.

— А Фахри?

— Он там остался. Он как пришел, так его окружили работники.

— Кого ты еще видел?

Мальчик назвал Гимадия, Ахми, Шаяхмета, Низамия и Валий-бая.

— Где ты видел Хасанова?

— На террасе. Он чай пил. На столе стоял большой самовар. Ворот у Валий-бая был расстегнут, на голове красивая тюбетейка, а на груди цепочка.

— Ты зачем туда ходил?

— А чтобы посмотреть настоящего буржуя.

По залу пронесся смешок. Многие повернулись в сторону Хасанова. За последние дни он похудел, осунулся. С изумлением слушал он показания пионера и думал: «Когда только успели наплодиться эти бесенята?»

Председатель разрешил Сабиту сесть. Но уже через минуту Сабит вскочил с места, оправил галстук и, смотря на судей, поднял руку. Председатель заметил поднятую руку и спросил:

— Что нужно, пионер? Или забыл что-нибудь сказать?

— Да, забыл. Можно сказать?

— Можно. Говори.

— В ту ночь, — начал мальчик, — пришли к нам Айша-апа и Шаяхмет-абы. Лил сильный дождь. Блистала молния. Мы проснулись от собачьего лая. Отец высунул голову в окно, спрашивает: «Кто там?» А Айша-апа отвечает: «Как быть, Шенгерей-абы? Фахри нет. Вчера ушел в «Хзмет» и не вернулся. Не случилось ли чего? Боюсь я». Отец обул лапти, накинул на плечи чекмень и пошел с ними в сельсовет. С той минуты начались поиски.

Сабит умолк.

— Кончил? — спросил председатель.

— Кончил.

Иногда охотники издали окружают одинокого волка и, держа наготове ружья, придвигаются все ближе и ближе. От напряжения спирает дыхание. Вот сейчас, через несколько шагов, грянет выстрел и жестокий хищник грохнется на снег.

Таким затравленным волком чувствовал себя Валий Хасанов. Все у́же и у́же делалось кольцо. Казалось, стало трудно дышать. Одна за другой исчезали надежды, радовавшие в начале суда.

Мустафа, пожалуй, яснее, чем сам Валий-бай, понимал безнадежность положения. В безысходной тоске сидел он среди публики, погруженный в мрачные думы. Слова председателя «Джамалетдин Зайнетдинов!» заставили его вздрогнуть.

Мустафа поднял голову и ахнул — перед столом стоял портной Джамалий.

«Что это? Откуда? Когда же он выздоровел?»

Всего несколько дней тому назад Мустафа узнал о болезни портного. Ему сказали, что Джамалий слег в постель, на суд явиться не может, от бредней об окровавленном бешмете отказывается.

Это был маленький, слабый просвет в надвинувшейся на Хасанова тьме. Но, как видно, исчез и он.

Мустафа не отрываясь смотрел на Джамалия. У него не было заметно ни тени смущения или раскаяния. Мустафе показалось, что вся фигура портного дышит решимостью, отвагой, как у солдата, идущего на штурм.

Джамалий очень быстро оправился от немощи, навеянной на него упреками Мариам-бикя и Сираджия. Волна возмущения против Валий-бая, охватившая весь город, подняла портного с постели.

— Нет, мать, так не годится. Сам начал, сам закончу! — заявил Джамалий жене и, к немалому ее удивлению, вскочил с постели и вышел из дому.

Захватив повестку, принесенную милиционером, зашагал Джамалий к зданию суда.

— Ведь я его потопил. Я! Я! — возбужденно хвастался он встречным знакомым.

Он почувствовал себя героем и беспрестанно твердил:

— Расскажу! Все расскажу! Расскажу, как он пил нашу кровь. Пусть не хвалится, что построил мечети да школы! Это ему что шерсти клок. Расскажу, как он Колчаку миллионы подарил, как, арендуя завод, притеснял рабочих, как был самым главным на черной бирже. Ничего не утаю, все расскажу. Так прямо и скажу: «Разве так годится, товарищи? И прежде Валий-бай нами командовал и теперь командует».