Дочь степи. Глубокие корни - [98]

Так думал Джамалий, входя в зал суда. Но ему много распространяться не пришлось. После первых же слов председатель взял в руки окровавленный бешмет и спросил:

— Узнаете?

Портной торопливо, чуть оробев, ответил:

— Как же не узнать? Своя работа! Своя рука. Я первый опознал его и заявил в милицию.

Сапожник Камалий, вызванный следом за портным, повторил те же слова.

Сираджий, сидевший в дальнем уголке зала, услышав показания сватов, побледнел от злобы. Ведь он был так уверен, что кто-кто, а уж Джамалий и Камалий не подведут, не расскажут историю с бешметом! Видно, если прорвется плотина, так ее не удержать. Тут уж и Сираджий почувствовал, что кольцо замыкается.

Арджанов в надежде извлечь какую-нибудь пользу из истории с бешметом обратился к Ахми:

— Ахмед Уразов, не припомните ли вы, когда подарил вам Валий Хасанов этот бешмет — до или после смерти Фахри?

Ахми с трудом поднялся с места, протер глаза и, уставившись взглядом на свои лапти, чуть слышно ответил:

— Точно не помню… В эти дни…

— За что вы подарили этот бешмет Ахмеду Уразову? — спросил прокурор Хасанова.

— У меня такой обычай — отдавать старые вещи бедным, нуждающимся.

На этом вопрос о бешмете был пока закончен.

Председатель взял со стола вещественных доказательств железный шкворень с маленьким гвоздем на одном конце и веревкой на другом и, протягивая его Ахми, спросил:

— Этот?

Ахми отрицательно покачал головой:

— Тот шкворень, который мне дали, был без веревки и гвоздя.

Председатель показал другой шкворень. Ахми утвердительно кивнул головой.

— Как же возле трупа Фахри в овраге Яманкул был найден вот этот шкворень с гвоздем и веревкой? — спросил прокурор.

Ахми молчал. Прокурор повторил вопрос. Тогда Ахми, не поднимая головы, пробормотал:

— Не знаю, ничего не знаю… Я убивать не думал, в овраг Яманкул не ходил. Я вышел из-за кустов, махнул два раза, бросил шкворень и убежал. Больше я ничего не знаю.

Но никто этим ответом не удовлетворился.

И судьи, и защитник, и прокурор засыпали его вопросами, всячески стараясь поймать его на словах. Но Ахми не сдавался. Он продолжал твердить одно и то же: темная ночь, кусты, железный шкворень, два взмаха — и бегство. А потом пьянство, кутеж на все деньги, а под конец продажа подарка Валий-бая — светлого бешмета.

Большего от Ахми не добились.

— Гималетдин Бикмурзин, почему здесь налицо два шкворня? — обратился председатель к старику Гимадию.

Старик имел жалкий вид. Его и без того маленькая, худая фигурка стала еще более тщедушной. Взгляд был полон глубокого горя. Он некоторое время молчал, а потом неожиданно ответил:

— Один из них — совхозовский, другой — старика Джиганши.

— Как попал сюда шкворень Джиганши и почему он был испачкан кровью?

Гимадий в упор посмотрел на Биганова и раздельно сказал:

— Да, видно, если начнешь тонуть, так потонешь!

— Что?

— Я не велел Ахми убивать, а только сказал, что его нужно проучить, напугать. Уж очень он докучал нам! Я боялся, как бы он и меня на старости лет вместе с баем на улицу не выкинул… Есть между «Хзметом» и Байраком тропинка. Я велел Ахми спрятаться в кустах, что растут по краям этой тропинки. Дал ему в руки вот этот шкворень без гвоздя и веревки…

— Дальше?

— Ахми ушел и пропал. А я лежу, ворочаюсь на постели, глаз сомкнуть не могу. Вдруг, думаю, он спьяна натворил что-нибудь? Не выдержал, пошел на поиски. Что же вижу? Лежит поперек тропинки человек. Подхожу — Фахри. Екнуло у меня сердце, затряслись руки и ноги. «Господи, думаю, на свою голову связался я с этим делом…» Зажег спичку. Лицо, шея в крови. Череп разворочен. Стал я трясти его… нет, не шевелится. Приложил ухо к груди — сердце не бьется. Тело остыло. Задрожал я. Ну, думаю, погиб, погубил свою голову…

— А потом?

— Потом я принялся заметать следы. Первым делом бросил труп Фахри в овраг Яманкул, соскоблил с тропинки следы крови. Больше всего боялся я луны, а она, как назло, два раза выглядывала из-за туч. Но скоро тучи сгустились, закрыв и луну и звезды. В кромешной тьме кончил я работу. Ахми, оказывается, бросил шкворень в кусты и ушел в соседнюю деревню, где стал пьянствовать. У него есть плохая привычка: как напьется, обнимает кого попало и начнет плакать, жаловаться. И на этот раз напился, как свинья, и ну причитать: «Какая мне цена? Я разве человек? Моя цена — старый бешмет да тридцать рублей».

Разбуянился он на улице. Забрал его милиционер и привел к нам. Только на втором допросе сознался он Паларосову, куда бросил шкворень. Там и нашли его.

— Как же попал в овраг Яманкул шкворень Джиганши? И почему он был в крови?

Гимадий молчал. В его сердце вновь началась борьба, не утихавшая за все время ареста. То ему хотелось во всем сознаться, рассказать, как на следующий день после убийства Фахри приходил Сираджий и научил, как давать ответы следователю. То хотелось молчать обо всем. Наконец, решившись, Гимадий заговорил:

— А это произошло так: кочегар при мне взял шкворень Джиганши, сбил в сапоге гвоздь и тут же бросил шкворень, не вернул его старику. Попав в беду, я об этом вспомнил. Бес ввел меня в искушение. Улучив удобную минутку, сунул я шкворень в рукав. Думал, никто не видел, а мальчонку и в счет не взял. Порезал я руку ножом, вымазал шкворень кровью и бросил его около мертвого Фахри… Потому захлестнула петля Садыка, да оборвалась… Видно, как начнешь тонуть — не выкарабкаешься…