Дочь степи. Глубокие корни - [77]

На голове пуховый платок, в стеганом пальто, на ногах пестрые ичиги, в руках большой узел. Джамалий опешил. Несколько месяцев он не видел Мариам-бикя и теперь насилу узнал — старуха поседела, глаза ввалились, спина согнулась, голос звучит глухо.

Она остановилась на пороге и произнесла:

— Килен[90]! Джамалий, дома ли вы? Не разгляжу никак.

Изумленный Джамалий взял гостью за руку и усадил на стул.

— Не обессудь, бикя, в одной комнатушке ютимся. Сама знаешь, какие времена, — промолвил он.

Старуха, помолившись, сказала:

— Да поможет господь! Не на вас одних, на головы всех пало несчастье. А где же жена твоя Сафура? Здорова ли?

Джамалий кинулся к двери:

— Мать, а мать! Ты где? Иди скорее, гостья пришла, Мариам-бикя!

Из сеней вбежала Сафура. Это была худая женщина с испуганным выражением лица, одетая в старое, вылинявшее платье. С виноватым видом подошла она к гостье, поздоровалась, расспросила о здоровье и тут же взялась за самовар.

«Хорошо еще, и сахар и чай есть. Не стыдно будет», — подумала она.

Пока Сафура суетилась около самовара, Мариам-бикя, подогнув по привычке ноги, заговорила тихим, размеренным голосом:

— В жизни испытываешь все, что суждено господом богом. И справедливо и несправедливо терпишь. Вот страдает понапрасну и муж мой.

Утерла бикя слезы и продолжала:

— Ходила я к нему, а он обо всех расспрашивает, обо всех печалится. «Времена, говорит, тяжелые. Как-то, говорит, Джамалий поживает? Если есть какая работа, другому не отдавай, неси Джамалию. Он свой человек, умелый, честный. Увидишь его самого — от меня поклон передай».

Джамалий так и подпрыгнул на месте и подобострастно хихикнул.

— Хи-хи! Так и сказал? Как Джамалий, мол, поживает? А! Не забыл, говоришь?

— Зачем забывать! Вместе жили, вместе горе, радость делили.

Сафура тем временем накрыла на стол, расставила чашки.

— Да, да! — закивал Джамалий. — С головой был человек. Разве без головы миллионы наживешь? Сколько одних мечетей настроил! И меня не забыл. Скажите на милость! Так и спросил: как, мол, Джамалий поживает, а?

— Вот-вот, так и спросил. «Другому, говорит, работу не отдавай».

Сафура подала самовар. Все подвинулись к столу.

Гостья, расхваливая чай, пила чашку за чашкой. Не прерывая чаепития, она развязала узел, достала оттуда большую старую шаль, какую-то подкладку, вату, четыре пуговицы, два крючка и моток ниток.

— Если у тебя есть свободное время, сшей мне что-нибудь теплое, чтобы по утрам надевать.

Джамалий встрепенулся:

— Для тебя в два дня сделаю.

Чай пили долго. Старуха плакала и кляла. Наконец, распростившись, ушла.

Джамалий совсем потерял голову. Мысли в голове как-то не укладывались, работа не спорилась.

«Как быть? Зачем я сунулся в это дело? Ведь никто меня за полы не тянул! Сам сдуру сунулся, сам разыскал окровавленный бешмет. А зачем? Конечно, Валий-собака, душу вынет, не поморщится. Ну, а те? Ангелы, что ли? И зачем я сунулся? Не мог в сторонке остаться?»

На глаза попалась повестка. Джамалий взял ее в руки, повертел.

«Через два дня суд. Нужно идти туда, рассказать о бешмете. Уф…»

Наконец Джамалий не выдержал, нахлобучил шапку, надел кауши и направился к двери с намерением пойти к своему другу Камалию. Но не успел он переступить порог, как в комнату ввалился сам Камалий.

— А я к тебе собрался.

— Я сам пришел. Беда…

— Что такое?

— Ко мне Сираджий приходил. Беда! — махнул рукой Камалий.

— Ну?

— Как собаку изругал и тебя и меня.

— Да ну?..

— Пришел и говорит: «Совет последние дни доживает. Душат его и англичане, и французы, и японцы. А вы, говорит, два дурака, добровольно голову на плаху кладете. С какими глазами, говорит, на базар выйдете? Что вам скажут? Сами подумайте, разве до сего дня может уцелеть бешмет, сшитый двадцать лет тому назад? Кто этому поверит? А вы, два бородатых дурака, растрезвонили по всему миру, что нашли окровавленный бешмет Валий-бая, что он убил Фахри…» Беда да и только! — вздохнул Камалий и продолжал: — «Вы, говорит, Фахри за кого принимаете? Бандит он, хулиган, коммунар. А кочегар Садык во сто крат хуже его. Вы, говорит, погубить хотите Валий-бая и спасти Садыка».

— А ты что ответил? — растерянно спросил Джамалий.

— Что же я мог ответить! Он мне и слова сказать не дал. «Развесили, говорит, уши на брехню пьянчужки метранпажа. У него все мозги свинцовой пылью пропитаны, совсем одурел человек. Если б он умный был, так его из профсовета не выгнали бы. Он, говорит, очень хотел вскарабкаться повыше, да Салахеев щелкнул его, и скатился он обратно в типографию».

— Ой, беда! Беда!

— Еще бы не беда! Вы, говорит, верите словам метранпажа, что Садык Минлибаев хороший человек, умный, в ссылке был, в тюрьмах сидел. А я его с детства знаю. Знаю, за что он отсиживал. Он был первым забиякой на заводе, первым пьянчужкой, хулиганом, бандитом. Чуть праздник — прифрантится, заломит картуз, наденет блестящие сапоги, подпояшет красную рубаху широким ремнем, возьмет в руку железную палку с набалдашником в виде молотка — и айда! Соберется их целая компания, гуляют по улицам с гармошкой. Пьют, дерутся, друг другу головы прошибают. Глядишь, вечером все в полиции. Вот, говорит, как арестовали Садыка. Хулиганил бы ты, как он, и ты познакомился бы со всеми тюрьмами. А вы, дураки, распустили нюни и ахаете. Ишь чего, говорит, выдумали! Будто Садык с «Капиталом» не расстается, даже в тюрьму эту книгу требует, а уезжает в ссылку — под мышкой ее несет. Кто же этому поверит? Вчера Мустафа со смехом мне рассказывал, что был писатель Лев Толстой, так у него в одной книге написано про такого рабочего. Оттуда и украли. Кочегар, говорит, о «Капитале» только после революции услышал, а в руки-то никогда не брал. Все это, говорит, выдумки, враки. А вы, говорит, два дурака, для этого хулигана, бандита хлопочете, окровавленные бешметы разыскиваете, Валия Хасанова утопить собираетесь. Знаешь ли, спрашивает меня Сираджий, что сделали рабочие нашего завода?» — «Нет, говорю, не знаю. — «А не знаешь, так и соваться было нечего! — крикнул он. — У нас, говорит, на заводе сорок рабочих-татар подписались под заявлением, в котором пишут: «Мы, нижеподписавшиеся рабочие-татары, просим выбрать на место кочегара Садыка Минлибаева кого-нибудь другого. Садык замарал честное имя пролетария. Он вернулся к своему прежнему хулиганству, бандитизму. Он, желая отомстить за прежние обиды, стал убивать коммунаров-крестьян, подобных Фахри. Мы верим, что такие бандиты будут исключены из партии. Мы заявляем о своем несогласии с избранием Садыка Минлибаева от нашего имени в члены горсовета». На этом заявлении подписалось сорок рабочих. Видите, говорит, куда дело клонится? А вы, говорит, идете против рабочих, защищаете бандитов, выдумываете сказку об окровавленном бешмете…» Всего, что он наговорил, не передашь, язык устанет, — закончил повествование Камалий.