Дочь степи. Глубокие корни - [79]

«Проклятие миру, истории! Зачем я живу в эпоху революции? Зачем я родился на этой проклятой земле?» — метался он.

Чуть мелькала малюсенькая надежда:

«Ведь я на четвертом курсе, к тому же татарин. Может, примут во внимание? Может, это спасет меня?..»

С такими думами пришел Мустафа в зал суда. Полный самых мрачных мыслей, которых не в силах был рассеять проблеск надежды, встретил он отца.

Суд шел своим чередом. После обвиняемых вошли свидетели. Председатель, объяснив им их права и обязанности, напомнил об ответственности за ложные показания.

Нагима с особым вниманием оглядела кучку байраковцев. Вот маленький пионер Самад, седой Джиганша, длинноусый Шенгерей. Сзади них кряшен Биктимир Вильданов, он же Иван Панкратов, одетый как русский. Рядом с ним четвертая жена Абдуллы-ишана, кокетливая Карима, со своим хромым мужем, инвалидом Самигуллиным. Позади всех Шарафий, кочегар Садык, метранпаж Гайнетдинов. Появление каждого из них вызывало в зале шепот, взгляды, замечания.

Не было только Низамия и дау-муллы.

Защитник Валия Хасанова, старый адвокат Арджанов, решил открыть бой с самого начала. На заявление председателя о неявившихся свидетелях он поднялся с места:

— Эти свидетели занимают центральное место в расследовании дела Хасанова. Без них нельзя начинать слушание дела.

Адвокат говорил долго, хотя в душе и сознавал неубедительность своих доводов. Но, зная, что судья Биганов считался большим законником и формалистом, старался использовать этот момент, чтобы иметь в дальнейшем некоторую зацепку.

Прокурор Ансаров, молодой юрист, сразу раскусил хитрость старой лисы.

— Мы имеем известие от дау-муллы Фаридель-Гасры, — решительно сказал он. — Он пишет, что вместе с муфтием[91] ожидает приема у Калинина. Если прием состоится сегодня, завтра он будет здесь, а если нет, просит зачесть письменные показания, данные Паларосову. Как видите, здесь нет мотива для того, чтобы отложить дело. Что касается свидетеля Низаметдина Худжабаева, то он в настоящее время лежит в приступе малярии. Как только приступ пройдет, он явится сюда. Поэтому я считаю, что суд не может быть отложен.

Суд после небольшого совещания постановил продолжать слушание дела, не дожидаясь явки двух свидетелей.

Выполняя остальные формальности, судья опросил каждого из обвиняемых об их имени, фамилии, профессии, возрасте, семейном и социальном положении.

После этого секретарь приступил к чтению обвинительного акта.

Чтение длинного, подробного обвинительного заключения утомило публику. Многие, еле сдерживая зевоту, мечтали выйти в коридор покурить. Но для Мустафы это был огненный документ. Он снова увидел жизнь отца. Звучный голос секретаря перенес его в совхоз, где он явственно увидел нескончаемую борьбу между отцом и большевиком-коммунаром Фахри. Вдруг он встрепенулся.

— «Это не борьба двух личностей. Это проявление классовой борьбы в деревне», — читал секретарь.

Мустафа не понял; будто пробуждаясь от сна, он мысленно рассуждал:

«Что за чепуха? При чем тут социализм? Какой социализм может быть в темной татарской деревушке, где азбука — китайская грамота, где ничего, кроме неуклюжей сохи, не видели? Какой абсурд!»

Так думал Мустафа, но не мог долго сосредоточиться на своих мыслях. Голос секретаря увлек его дальше. Секретарь читал, как в совхозе под руководством Валия Хасанова нарушались советские законы. Потом перешел к освещению политического момента и наконец остановился на преступлении, выросшем на этой почве, — на убийстве Фахри.

Зал встрепенулся, сонливость исчезла.

Все с напряженным вниманием слушали трагедию убийства большевика.

XXXII

Чтение окончилось.

Договорившись со сторонами о порядке ведения дела — хозяйственный, социальный момент, убийство, — председатель, с трудом передохнув после приступа кашля, обратился по отдельности к каждому обвиняемому:

— Признаете ли вы себя виновным?

Допрос начался с Валия Хасанова, виновника хозяйственных преступлений, имевших место в совхозе «Хзмет».

Валий-бай не обладал красноречием или ораторским искусством, но он мог вполне ясно рассказать об испытанном и пережитом. Свое повествование он начал с момента поступления на службу:

— Покойный Джамилев сказал мне: «Мы знаем, что ты наш противник. Но теперь Совет берет на работу даже колчаковских и деникинских генералов. Дело не в том. Даешь ли ты слово честно работать?» Я дал слово и в душе поклялся не нарушать его. Джамилев приказал: «Вот тебе совхоз, в три года поставь его на ноги. Не сумеешь — мне на глаза не показывайся. Твое место будет в тюрьме». Я согласился и с этим. Так я приступил к работе в совхозе «Хзмет» и в четыре года сделал его образцовым по всему побережью Волги.

Такое начало показалось старому адвокату Арджанову очень уместным. Довольный, он дождался окончания речи Хасанова и, с разрешения председателя, стал задавать вопросы:

— Скажите, — начал он, — сколько десятин посева имел совхоз «Хзмет» в момент вашего приезда туда и сколько теперь? Сколько имелось тогда скота и сколько теперь?

Валий Хасанов обрадовался.

— К моему приезду в совхозе имелись забытая смертью кобыла, два старых мерина, один вшивый, линялый жеребенок и четыре яловые овцы. Это был весь живой инвентарь совхоза. Посев был не лучше. Четыре десятины кое-как вспаханной, будто под пьяную руку, земли были засеяны рожью, но вьюнков и остреца там было больше, чем злаков. Немного проса, две десятины пшеницы, заросшей куколем, и еще одна полоска земли, сплошь покрытая плевелами, так что не различишь, овес это или просо, — вот все богатство. Откровенно нужно сказать, Совет много помог. Выдавал все, что имел. Я работал не меньше восемнадцати часов в сутки. Через четыре года мы пришли к таким результатам. Теперь в совхозе имеется до ста голов скота, считая и мелкий. Из них двенадцать рабочих лошадей, несколько черкасских баранов, которыми пользуются окрестные крестьяне для улучшения породы овец, холмогорские быки и племенные жеребцы. Я перешел на многополье. Я первым применил трактор. Мои машины обрабатывают крестьянские поля. Я ежегодно по минимальной цене продавал сортированные семена. К моменту моего приезда дом совхоза скорее походил на заброшенную собачью конуру. В помещичьем особняке завывал ветер. Все окна были выбиты, двери сорваны, лестницы сломаны, полы разворочены. Крыши совсем не было. От хозяйственных пристроек оставались одни остовы. Изгородей, заборов также не было. Жутко было смотреть на царившее там разрушение. А сейчас не узнаете. В четыре года я все восстановил, отремонтировал, выкрасил. Теперь дом стал как игрушка.