Дочь степи. Глубокие корни - [66]

В довершение всего подвернулся хороший попутчик. Сосед Ситдыка Низамий собрался в город. Он сам предложил довезти старуху, а лошадь у него сытая, сани большие, удобные. Низамий же дал ряд дорожных напутствий:

— В некоторых деревнях, бабушка, останавливают проезжих. Ты притворишься больной, поедешь лежа. Если где остановят, спросят, куда едешь, — заохаешь, скажешь, что едешь к доктору. Поняла?

Старуха с радостью согласилась.

Уложили ее в сани, закутали. Низамий, в теплой шубе, меховой шапке, толстых валенках, сел за кучера. Лошадь действительно оказалась хорошей. Сани плавно покатили по наезженной дороге.

Проехали маленькую деревеньку. Никто не остановил их. Потом въехали в лес. Шел мягкий снег; ровно стелилась дорога. Ветви деревьев казались окутанными ватой. За лесом начинались поля, погребенные под глубоким снегом. Через несколько часов въехали на высокую гору. С ее вершины открывался вид на много верст. Все кругом было запорошено снегом. Вдруг невдалеке от дороги мелькнул заяц. При виде лошади он присел, тревожно повел ушами и, прыгнув через дорогу, опрометью ускакал дальше. Это было плохим предзнаменованием. Низамий не смог сдержать испуганного возгласа. Забеспокоилась и Зифа. Сильно встревоженные, въехали они в большое село. И здесь все было занесено глубоким снегом. С трудом открывались ворота. Кое-где заборы потонули в сугробах.

— Заедем, бабушка, обогреться. И лошадь отдохнет, — предложил Низамий.

XXI

Остановились у знакомого татарина, большой пятистенный дом которого стоял на главной улице, в центре деревни. Комната была жарко натоплена.

Весело забулькал самовар, но напиться чаю не удалось.

Только что поднесла Зифа блюдечко ко рту, не успела отхлебнуть, как послышался на улице шум, крики. Бросились к окну. Видят — бежит какой-то человек в шинели, а за ним несколько крестьян с криком:

— Держи! Лови! Бей!

Они пробежали дальше, но улица не успокоилась. То в одну сторону, то в другую, группами или поодиночке, двигался по ней народ. У каждого в руках были вилы, топор или лопата. Народ все прибывал. Прошла целая толпа, вооруженная вилами и дубинами. В центре ее был какой-то человек в белой чалме. Он начал провозглашать такбир[84]. Толпа подхватила слова молитвы.

Зифа, заинтересовавшись видом толпы, зачарованная звуками молитвы, застыла у окна. Особенно густой, красивый голос был у человека в чалме. Вон рядом с ним идет старик в лаптях, джиляне[85], подпоясанном веревкой, и шапке с меховой опушкой. Голос у него тонкий, пронзительный, так и лезет в уши, а фигура в длиннополом джиляне выделяется из всей толпы.

Чу! Такбир оборвался. Люди, возбужденные, с налитыми кровью глазами, бросились к дому. «Господи! Что это такое?» Слова молитвы застряли в горле старухи. Под напором толпы рухнули ворота, двор наполнился людьми.

— Вот она, смерть моя! Настал последний час. Господи, господи! — заметалась старуха.

С шумом, с криками ворвалась толпа в комнату. Впереди высокий, здоровенный мужчина. На груди его болтается блестящая бляха.

— Чего смотрите? — крикнул он. — Вот он, переодетый старухой!

Десяток рук протянулся к Зифе. Кто-то сдернул платок, больно потянул за пряди седых волос. Другой крикнул:

— Открой рот, старая ведьма!

У Зифы перехватило дыхание, ноги подкосились. С трудом разомкнула губы.

— У ней и зубов-то нет! Только впереди два корешка торчат, — оттолкнул ее кто-то.

В это время, другой, распластавшись на полу, заглянул под лавку.

— Чего безгрешную старушку мучаете? — воскликнул он. — Вот он где!

Ругаясь, он стал что-то тащить из-под лавки. Показались пара ног, обутых в сапоги, брюки-галифе, кожаная тужурка и такая же фуражка. Парня опознали. Толкая, давя друг друга, набросились на него, желая смять, растоптать, уничтожить. Но парень не растерялся, изогнулся, выхватил из кобуры наган и в упор выстрелил в человека с бляхой.

Не успела Зифа, забравшаяся от страха на печку, зажмурить глаза, как прогремел выстрел. Старуха лишилась чувств. Крестьяне шарахнулись к двери. В несколько секунд изба опустела.

Человек с бляхой, очевидно, успел наклониться. Пуля, не задев его, застряла в дверном косяке. Парень вторично не выстрелил. Он поднялся с пола, отряхнулся, поправил кобуру и сел на лавку. Комсомолец знал, что для подавления восстания в деревню скоро должен прибыть отряд. Ему во что бы то ни стало нужно было продержаться до его прихода. Приподнявшись с лавки, он бросил взгляд на улицу, переполненную вооруженными чем попало крестьянами.

Положение Фахри и Шенгерея, неожиданно оказавшихся в центре восстания, было незавидное. Успели ли они скрыться? Комсомолец об этом ничего не знал. На улице трупов не было видно.

«Наверно, спрятались», — решил он.

Эта мысль приободрила парня. Если товарищи успели бежать или скрылись, то сумеют организовать крестьян, настроенных против восстания, или же уведомят отряд…

Пока Бирахмет, занятый думами, сидел на лавке, крестьяне, разбежавшиеся от выстрела, стали поодиночке подходить к окну, окружали избу. Парень не стрелял. Это придавало смелости. Человек с бляхой хвастливо крикнул:

— Бог хранит своих верных слуг! Пуля мимо ушей прожужжала, а все же не задела!