Дочь степи. Глубокие корни - [10]

Вол, на котором он ездил верхом, был поблизости. Старик отвязал его, положил на спину деревянное седло, старый войлок и, сев на вола, погнал в степь тысячное стадо овец и коз.

После ухода стада тукал подошла к соседней юрте и сердито крикнула:

— Ты жива? Вставай скорей…

Не получив ответа, она вошла внутрь юрты и принялась толкать ногой кого-то лежавшего, прикрывшегося мешком, на войлоке около двери. Это была работница. Она вставала с восходом солнца, доила коров и кобылиц, ставила самовары, ездила на воле за водой к озеру, собирала в степи сухой кизяк, мыла посуду и только после всех, далеко за полночь, ложилась на свою убогую постель.

Под пинками тукал она шевельнулась, раскрыла глаза и, протянув: «И-а-у…», заснула вновь.

Тукал, рассердившись, сдернула с нее мешок. Тут уж работница совсем проснулась и встала на ноги.

— Вода вся вышла, съезди к озеру, — сказала тукал и, взяв кумган, пошла в степь.

От их голосов проснулся работник, спавший на телеге около юрты. Зевнул, потянулся так, что захрустели кости, натянул на ноги старые, сбитые сапоги с широкими голенищами, надел рваный бешмет, подвязался веревкой и, крупно шагая, подошел к телеге, на которой лежал бочонок с водой.

Работница впрягла вола.

— Рука у меня опухла. Вчера кобыла лягнула. Помоги запрячь, — сказала она.

Работник живо запряг вола.

— Ну, поезжай, — и он стегнул вола кнутом.

В степи поднялся шум — пригнали кобылиц. Верхом на жеребце проехал с ночного пастух.

Джайляу наполнилось шумом и гамом. Работник подошел к пастуху и, по обычаю, спросил:

— Скот здоров, Султан-ага?

Пастух, не глядя, сонным голосом ответил:

— Гнедая кобыла захромала, — видно, занозила ногу. Нужно будет показать ее старику Атабаю.

Вдвоем они стали привязывать жеребят. Дойных кобылиц было штук пятьдесят. Из них тридцать пять принадлежали Сарсембаю, а остальные — бедным казахам джайляу.

Подошли женщины и, перекидываясь шутками, стали ждать, когда работники и пастух привяжут их жеребят.

Тукал, работница и еще несколько женщин подоили кобылиц. Пастух ушел к Алтын-Кулю. Темный след его тянулся в сочной, блестящей зеленой траве…

Кончив дела, женщины вернулись к юртам. Тукал поставила самовар и стала раздувать огонь под двумя большими казанами: один — с молоком, другой — с водой.

Работница вынесла большие мешки с овечьей шерстью и стала сваливать их на камышовые циновки.

Из белой юрты вышла разодетая, красивая, но несколько сонная байбича. Посмотрев на работников, она сказала:

— Джолконбай, открой тютюнлык[38] и приподними с правой стороны кошму белой юрты.

Подойдя к котлу, она сердитым голосом, но сдержанно заметила работнице.

— Разве я вчера не говорила тебе: оставь черную и красную шерсть, валяй только белую!

Женщина растерялась и заискивающе проговорила:

— Ай, боже мой! Память у меня отшибло, забыла ваше приказание…

Она стала торопливо уносить мешки обратно и вынесла белую шерсть.

Кончив свои мелкие домашние работы, пришла Айбала. По распоряжению тукал, она разложила на солнце непросохший курт, развела огонь под третьим котлом и принялась варить творог.

Тукал понесла в большую юрту тяжелый самовар и начала приготавливать чай.

Из белой юрты вышел хозяин — широкоплечий, здоровый, хотя и начинающий уже седеть, Сарсембай.

Работница бросила дела и быстро подала ему медный кумган.

Бай, нежась на солнце, медленно начал умываться.

— Здешним лошадям надо дать отдых. Отведи их в табун. Оттуда приведи саврасого иноходца и сивого жеребца. Сегодня поедем с тобой в город, — приказал бай Джолконбаю, направляясь в юрту.

У двери он оглянулся и, обращаясь к Айбале, хлопотавшей у котла, сказал:

— Сноха! Видно, Карлыгач-Слу еще не встала. Пойди разбуди ее.

XI

Карлыгач-Слу давно проснулась, но после вчерашних неприятностей стеснялась показаться матери и лежала, погруженная в мрачные думы. Работник открыл тютюнлык. В юрту хлынул поток свежего воздуха. Кошма с правой стороны была откинута. Лучи солнца проникли сквозь решетку киреге и заиграли на коврах, постланных на полу юрты. Было видно, как блестела роса на зеленой траве. Но избалованная красавица все еще лежала в кровати, ворочаясь с боку на бок под мягким одеялом. О чем бы она ни старалась думать, в памяти вставали вчерашние слова матери: «Если ослушаешься, не прощу тебе молока, которым вспоила тебя».

Позавчера вечером приезжал Калтай. По обычаю, тайком от родителей известил ее через Айбалу о своем приезде. Карлыгач-Слу решительно заявила:

— Принять его не могу.

Жених был оскорблен, не поверил уверениям Айбалы о мнимой болезни невесты и ускакал среди ночи обратно, кивнув на прощание:

— Наш род Кара-Айгыр сумеет посчитаться с дурной девушкой, дочерью хорошего отца!

Айбала в тот же день передала девушке о случившемся. Но она ли рассказала об этом байбиче или материнское сердце само догадалось о больших неприятностях, угрожающих обоим родам, — этого девушка не знала. Вчера Алтын-Чач-бикя позвала дочь, приласкала ее и намекнула на предстоящую вскоре свадьбу. Она говорила, как тяжело матери расставаться с дочерью, которую берегла как зеницу ока, отпускать ее в чужой дом.

Вначале Карлыгач-Слу не прерывала мать, а под конец кинулась ей на шею.