Дочь предателя - [81]
Я рассказала все, скрыв только имя Владика. Сказала просто: помог чужой мальчик. Привел к себе домой, и они мне помогли вдвоем с его бабушкой. Это ей я отправила открытку, которую купила в киоске на Садовом кольце. Это она выбросила на помойку грязные интернатские вещи и подарила мне Люськино пальто, и платье, и кофточку. Правда, там я не призналась, что я ЧС. Они думали: я как все, обыкновенная сирота. Именно этот мальчик купил для меня чистые документы у девочки из его школы, у которой родители пьяницы, отдал за них собственный велосипед и мяч, и я стала Ларисой Рыбаковой, потому что, мало ли, его отец решил бы вернуть меня в распределитель. Отец у него добрый, но зачем бы ему со мной связываться, наших-то вон и родня-то гонит. Когда-нибудь я отработаю и велосипед, и мяч. Выйду — и отработаю. Перед ними долг тоже отработаю, пусть не сомневаются. Ага, сказал Леня, когда, значит, выйдешь. Ага, сказала я, само собой, хотя, конечно, придется подождать: побег плюс кража документов потянут лет, наверное, на шесть, но в моем случае это даже хорошо, лучше, чем если четыре или пять, потому что через шесть мне уже исполнится восемнадцать, буду сама себе хозяйка и сразу же поеду на бухучет. Иван Никифорович меня, может, и сбагрил с рук, но слово он всегда держит, так что работа у меня будет, и долг я верну. Может, даже Томик дотянет, хотя будет старый. А это кто такой, спросил Леня, и я рассказала, как Томик меня спас, когда я чуть не захлебнулась. Тут я немного слукавила, скрыла причину, почему чуть не захлебнулась. Но я сама ее не понимала. Откуда мне тогда было знать, что ненависть ищет лицо, а бьет в затылок. К тому же, какая разница, за что ударили, кто ударил, Тимка или Семен. Я сама хотела бить всяких гадов.
* * *
Зачем я об этом пишу? Неужели ради того, чтобы кому-то о них напомнить? Их почти никого уже нет, живы разве что в памяти детей, внуков, прочей родни — кому тут напоминать?
Дядя Петя с тетей Верой были бездетные. У них были только мы с Юркой. А нам с ним о них напоминать незачем. Я забыть не могу, как она плакала, когда он швырнул в нее банкой, и как после не плакала, когда пришла к Лене…
В шестьдесят пятом году я жила в Первомайском на Ткацкой, в общежитии при училище, в старом красном фабричном здании. Лена с Леней тогда уже переехали в Угловой, но мы часто приходили к Клавдии Васильевне, и вместе, и порознь… В тот день пришли я и Леня. Тетя Вера постучалась около восьми, когда вернулась с работы. Дверь ей открыла я, потому что Леня стоял на стремянке. Тетя Вера прошла в комнату и сказала, обращаясь к одному Лене: «Леня, Петя умер». К тому времени оранжевый абажур пятьдесят, что ли, третьего года рождения был уже снят (я торжественно выволокла его на помойку), на месте абажура висела новая, модная четырехрожковая люстра, Леня вкручивал в плафоны лампочки, а мы за ним наблюдали. От тети Вериных слов Леня покачнулся, едва не свалился вместе со стремянкой. «С ума сошла, — сказала тетя Лиза. — Чушь какая». Мы все пошли следом за тетей Верой. Вернее, в квартиру вошли Леня и Клавдия Васильевна, а я осталась ждать на площадке. Тетя Лиза вовсе ушла к себе. «Чушь собачья, — сказала она, потоптавшись рядом. — Чего ходить-то». Без битья и ночных скандалов тетя Вера быстро порозовела и пополнела. Даже я признала, что она красивая. Только волосы не набрались прежней гущины, какая, по словам тети Лизы, раньше была. Вскоре тетя Вера начала куда-то уходить по выходным. Нарядится, убежит и возвращается — еле прячет улыбку. «Замуж, наверное, собралась», — как-то вздохнула тетя Лиза. Через несколько дней после этого мы с Юркой столкнулись с тетей Верой в подъезде нос к носу, та навстречу нам выходила из дома. «Пойдем последим?» — предложила я, взрощенная на «Коричневой пуговке». Юрка сказал, что это неудобно. Витька, который курил под лестницей, сказал: «А чего такого? Пошли?», — и мы пошли втроем. По Домниковке до Каланчевки, под мост, направо… Тетя Вера шла в новом темно-бордовом пальто, в шифоновом кремовом шарфе, повязанном как платок. Его легкие концы развевались от ходьбы, и походка у нее в полуботинках на каблуках была легкая, быстрая. Мы не ожидали, что она придет в церковь. «Позор какой-то», — пробормотал Юрка.
Что не записано, того не было, сказала однажды моя знакомая. Возможно, в этом все дело, возможно, потому и пишу. Не хочу, чтобы их будто не было.
* * *
В тот день я торопилась выложить им всю правду, пока меня не увезли. Что удивительно, слезу пустила только один раз, да и то не разнылась, а просто хлюпнула носом — это когда я вспомнила про блокнот с адресами. Блокнот сам по себе был мне не нужен: все адреса я выучила наизусть, кроме разве что Веркиного, да и тот, как выяснилось, запомнила: ул. Мира, дом 31. Но записаны они были их рукой, так что жалко мне было их, а не блокнот. Вслух я сказала, что жалко его потому, что он стоил 4 копейки и вообще был новый. На этих словах голос и дрогнул. Спасибо, они давно перестали на меня смотреть. Только Леня иногда поднимал глаза, хотя лучше бы не поднимал. Он скользил по мне взглядом, будто я какое-то прозрачное пустое место, и смотреть-то он вроде бы смотрит, а меня не видит. Мне только хуже становилось от его взглядов. Лена то и дело уходила, у нее сил не хватало слушать мои признания. Когда возвращалась, кончик носа у нее был розовый. Тетя Лиза кривила губы, и я знала, что она злится. Да, ей было от чего злиться. Я, как оказалось, врала ей в глаза без зазрения совести, а она-то была ко мне всей душой чуть не с первого дня. Клавдия Васильевна одна сидела спокойно. Она смотрела на свои руки, лежавшие на скатерти, и я не понимала, о чем она думает. Впрочем, в тот момент это было неважно — не важнее, чем рассказать все до конца.
