Дочь предателя - [80]

Леня думал секунду.

— Ничего, — сказал он. — Официально — ничего.

Она еще раз покивала.

— Неофициально уж как-нибудь им сообщите.

— Обдумаем, — ответил Леня.

— Одевайтесь быстрее, если с нами, — сказала она.

— Куда без чаю-то, — сказал хозяин. — На мороз-то.

— У нас попьют, — сказала директорша. — Машина вот-вот придет.

Снова скрипел под ногами сухой снег. Снова мы шли по пустынной улице — мимо домов, с палисадниками и без них, мимо дощатых, крашеных и некрашеных, высоких и низких заборов, покосившихся и поновей, над которыми виднелись заиндевевшие ветки, может быть, яблонь или груш. В кабинете директорша открыла сейф, швырнула на стол папку. Леня полистал ее с таким видом, будто сам не знает, зачем листает. В конце концов, папку захлопнул и завязки завязал. Сказал, что да, похоже, мальчик тот самый. Принесли завтрак, мы его проглотили за пять минут. С улицы забибикал милицейский «ГАЗик». Нас довезли до соседнего села, где были и гостиница «Дом колхозника», о которой говорила Андревна, и больница, и морг. Оттуда в Сонково ходили несколько проходящих автобусов. Может быть, именно туда направлялся Вениамин, намереваясь дойти к утру, а утром у чайной забраться в какую-нибудь попутку. Может быть, шел, шел и в темноте не заметил, как потерял направление. Мы — в теплой машине — доехали за пять минут. Попили еще раз чаю. Втиснулись в первый же автобус. Ночью вернулись в Москву. Шли по улице им. Маши Порываевой. Я не знала, что теперь делать, потому что бежать было больше некуда.

Глава 10

Представьте себе картину: темень, ночь, старая московская улица, непрямая, с невысокими домами, с разлапистыми деревьями. Проезжая часть — белая. Тротуары — белые. Деревья — черные, как и окна без света. Вокруг все черно-белое, хотя фонари светят желтым. По улице идут двое — мужчина, которому вот-вот исполнится тридцать четыре года, в черном драповом пальто с каракулевым серым воротником, в теплой кепке из бобрика, на подкладке, с опущенными отворотами, в зимних ботинках; и девочка двенадцати лет, худая, не по возрасту низкорослая, в суконных ботиках, в кроличьей ушанке и синем толстом пальто с таким же серым каракулем, как на пальто у мужчины. Они идут не торопясь, хотя быстро. Снег скрипит под ногами. В Москве теплее, чем там, откуда они приехали, но морозец пробирает, а они назяблись от сквозняков в ночном сидячем вагоне, так назяблись, что не помогли по два стакана слабого, пахнувшего веником чая. Мужчина смотрит себе под ноги, изредка бросает косые взгляды на девочку. Девочка смотрит вперед — на Садовое кольцо, за Садовое кольцо. Она так шла бы и шла. Пока не замерзнет или пока не придет в светлые дальние дали, обещанные в каком-то фильме. Но за Садовым кольцом стоят такие же дома, как и перед — переулки и дома, и нет никаких далей. Девочка все равно смотрит только туда и потому едва не проходит мимо подъезда, где полукруглое окно между первым и вторым этажами закрыто крашеной фанерой. Мужчина трогает ее за плечо, вовремя останавливает, и она входит следом за ним в дом. Больше ей идти некуда.

* * *

Днем, когда мы проснулись, все собрались в комнате Клавдии Васильевны за столом, покрытым старой жаккардовой скатертью. Я выложила на нее оставшиеся деньги и сосчитала им все до копейки, включая неиспользованный билет, чтобы они не думали, будто я что-то украла. Я открыла портфель, достала тетрадь в клетку для домашних заданий и писала на чистой странице в столбик: «Открытка — столько-то коп., чай для дяди Кости — столько-то, конверт… еда на вокзале… Было: итого… Заработано: итого…». Они слушали молча — Клавдия Васильевна, тетя Лиза, Лена и Леня, — смотрели не на меня, а на цифры. Закончив подсчеты, я объяснила, какой у меня был план: забрать Вениамина и с ним вместе уехать в Харьков к его дедушке с бабушкой. Он знал наверняка, что его ищут, потому что, когда про его отца написали в газетах, кто-то из персонала об этом проговорился. Каким образом я его собиралась забрать, я решила придумать на месте, смотря по обстоятельствам. Да, не знала, что интернат не в Сонкове, но как-нибудь да нашла бы — дети есть везде, кто-нибудь подсказал бы, — и все вышло бы по моему плану, если бы я не задержалась в Москве, чтобы попраздновать Новый год. О том, что мне нет прощения, я вслух говорить не стала, это было и так понятно. Зато рассказала, как мы познакомились в спецвагоне, где нас везли вместе с заключенными, и как Вениамин от меня не отвернулся, узнав, что я дочь предателей, так что, пусть он мне и не настоящий брат, но все равно как брат. Это из-за него Борька с Женькой тоже встали на мою сторону и даже за меня дрались, хотя мой отец сидит не по ошибке, как у них, а по справедливости. Тут тетя Лиза спросила, где же он с моей матерью-то познакомился, враг такой, на поселении, что ли. Нет, ответила я, это мать жила на поселении, а отец еще срок тогда не отбыл; тетя Катя сказала, что, видать, был бесконвойный, раз им разрешили зарегистрировать брак в ихнем Чежике. Поселок так называется: Чежик… Я по документам… по настоящим документам… никакая не Лара, я Ангелина Чежик. Имя, наверное, выбрала мать, всю жизнь мне им испоганила. Больше тетя Лиза меня не перебивала. Я потом один раз сама сбилась, когда подумала, что все-таки надо было уехать к геологам вместе с Иваном, но вслух сказала только про Кремль: ни за что бы туда не пошла, совесть все-таки есть. Не хватало, чтобы из-за меня у них начались неприятно­сти. Ничего я не выдумываю, сказала я Лене. В милиции есть моя фотография, я ведь в розыске. Укрывательство им вряд ли бы припаяли, а вот неприятности могли обеспечить, я давно должна была им признаться, смелости не хватало. А они должны были обо мне сообщить, как только я у них появилась, Леня правильно хотел в милицию, но они вообще не сообщили, хотя времени прошло много, я у них полтора месяца, а с момента побега прошло почти два, я сбежала четырнадцатого ноября. Как удалось сбежать, сама не поняла.