Дочь предателя - [82]

Меня остановил Леня.

— Хватит, — сказал он незнакомым, неприятным голосом. — Достаточно.

Добавил:

— Разберемся.

Все помолчали.

— Пора ужин готовить, — сказала тетя Лиза и поднялась из-за стола, ни разу на меня не взглянув. Зачем ей было на меня смотреть?

Я жалела, что ее обидела. В тот момент о том только и жалела. Раньше нужно было оттуда бежать, а теперь чего ж — теперь только и оставалось жалеть и стыдиться. Я была рада, что она на меня не смотрит, и никто не смотрит. Я сидела будто невидимая за невидимой перегородкой. Я даже слышать их из-за этого перестала. Потом снова начала. Что-то говорила Лена. Оказалось, не обо мне, а про ужин, будто я была хуже, чем пустое место, будто меня нет и никогда не было. Я подумала: ну вот скоро уже не будет, но, быть может, Клавдия Васильевна голодной не отпустит: или даст поесть на дорожку, или соберет с собой сухим пайком. Лена сказала Лене: «Достань банку помидорчиков, в шкафу закончились». Леня кивнул, но остался сидеть. Он тогда тоже думал не обо мне, я видела. Он покачался слегка на стуле, потом повернулся к Клавдии Васильевне вместе со стулом и сказал, что должен ей кое в чем признаться. Они с Леной скрывают это вот уже целый месяц, сказал он. Не хотели скрывать, так вышло, не решались, не хватало духу. Ничего плохого они не сделали, просто решили построить свою квартиру в кооперативе. Дом неподалеку, не как у Славика, а в Угловом переулке, стройка скоро начнется, закончится года через два, не раньше, пока что и котлован не вырыт. Месяц назад они внесли первый взнос… Клавдия Васильевна онемела. Леня сказал:

— Не думай, я тебя не брошу…

— Мы, — поправила Лена.

— Я никуда не денусь. Искать тоже не брошу, не думай. Ничего не изменится.

На последние его слова они покивали обе одинаково, будто принимали обещание, которое ничего не значит. А он, в самом деле, не бросил искать и нашел. Хотя не в том году и не в следующем, а в восемьдесят третьем, через пятнадцать лет после Клавдии Васильевны и через два после тети Лизы. Тогда на его очередной запрос из военкомата пришел конверт не, как обычно, тонкий, а толстый, и Леня (совсем тогда еще не старый и не ослабевший) вдруг как-то по-стариков­ски перепугался и позвонил мне на Щелковскую, где я останавливалась у мужниной тетки, как всегда, когда приезжала в отпуск. Леня с Леной по-прежнему жили в Угловом, но в том году стояла такая жара, что горели торфяники, запах дыма дополз до центра, и в июле Лена с дочерью сбежали к родне в Новгород, а сын укатил в стройотряд еще раньше.

— Что бы ты делал, если бы я еще не приехала? — спросила я, наобнимавшись, выбравшись из такси.

Впрочем, это уже другая история — о том, как мы читали вложенный в конверт отчет юных поисковиков деревни такой-то, а наутро уехали в Кур­скую область.

А в тот день Леня, выложив матери их с Леной тайну, вскочил со стула и посмотрел прямо мне в лицо:

— Что затихла, как мышь? Ну-ка в кухню бегом-марш! Догоняй!

И голос у него был снова обычный Ленин.

Он первый побежал бегом-марш в кладовку, где на верхней полке у стенки еще оставались с лета помидорчики, закатанные Клавдией Васильевной. Я побежала в кухню.

Я носилась туда-сюда с тарелками/вилками/полотенцем/хлебницей. Зеленое платье болталось на мне, как на швабре. Тетя Лиза сказала: «Шмыгало и есть», — потому что я два раза с ней столкнулась.

— Как же тебя теперь звать-то, — сказала она позже, когда мы обе стояли у плиты и ждали, пока разогреется ужин.

Мне понравилось быть Ларой. Хорошее имя, а свое я всю жизнь ненавидела.

— Твое имя тебе мать дала, — сказала теть Лиза.

Я задумалась на секунду.

— Вытирай, — сказала Клавдия Васильевна и вручила мне кухонное полотенце.

Тот день все-таки закончился.

Все разошлись по комнатам.

Я дочитала, наконец, «Тайну пестрого змея».

Клавдия Васильевна погасила свет. Окно перед моей раскладушкой снова было розово-серым — снова ползли низкие тучи. Они несли снег, а их нес холодный январский воздух. Леня хорошо законопатил обе рамы, от окна не дуло, тюлевые занавески висели не шелохнувшись, и мне было тепло лежать под ватным домашним одеялом. Но я не могла уснуть. Я больше не боялась милиции, не обзывала себя последними словами. Я думала о другом. В те времена, в начале шестидесятых, мы, интернатские воспитанники — по крайней мере, в Марьинке, — все были материалисты и храбрецы, мы покорили Космос, нам хватало смелости смотреть правде в глаза, и мы твердо знали, что люди умирают навсегда, без остатка. Над россказнями о вечной жизни и вечной душе мы вместе с воспитателями смеялись, считали все это бреднями, которые годятся лишь для того, чтобы дурить и/или утешать несчастных и/или слабых. Я даже на секунду не усомнилась бы в нашей правоте, даже если бы кто-то мне велел усомниться. Потому для меня тогдашней мальчик Вениамин просто исчез. Будто его никогда не было, будто его стерли ластиком. Вот об этом я думала и не могла осознать. Смерть оказалась слишком огромной. Больше моих мыслей, моей головы, больше теплого дома, больше январского города, больше всего. «Как же так? — только и повторяла я молча. — Как же так?» Почему я не уехала, как только добыла деньги? Почему не спрятала билет хоть за пазуху? Почему позволила Лене себя уговорить? Вопросы были бессмысленные, не было на них ответа.