Дочь предателя - [84]

Всего не пересказать.

Наверное, жило что-то внутри меня, о чем я сама не догадывалась, что наполняло мое любопытство и мысли, и о чем, не сбеги я в тот раз, скорее всего, так и не узнала бы. На Маши Порываевой онопроклюнулось  — конечно, из-за всех этих их разговоров. В один распрекрасный день, в той же кухне, я вдруг поняла, что есть у меня ну не то чтобы мечта, а предмет восхищения, и больше, чем космические корабли и чем покорение пустынь, больше даже, чем место бухгалтера в Коммунхозе, меня волнуют шкатулки, и кошелечки, и куклы в расшитых платьях. Юрка над моим признанием посмеялся, Лена вежливо сказала: «Хорошее занятие». Тетя Лиза не знала, что и думать: «Может, бухгалтер-то лучше?» К концу седьмого класса я выбрала училище на Ткацкой. Там учили на мастера по художественной вышивке и по росписи тканей. Принимали без экзамена по рисунку, и это было важно, потому что у меня рисунок был слабый. Учеников обеспечивали общежитием и давали пусть крохотную, но стипендию. Через два года я получила там свое «среднее специальное», и все у меня сложилось удачно и с работой на фабрике, и с жильем при фабрике. Потому пять лет спустя, когда Люба, разглядывая мои эскизы к вышивкам, сказала вдруг: «У тебя акварельная манера, поступай к нам на книжную графику», — я лишь сердито от нее отмахнулась. Зачем это? И уже старая, кто же в двадцать один год начинает учиться.

Эта бабушкина подруга жила с ней в одном подъезде. Подружились они с тех пор, как забрали мать, и дружили по-настоящему, хотя Люба на тридцать лет младше. А когда нашелся отец, подружились и с ним, так что, когда я начала ездить в Ленинград, это была сплоченная компания. Отец, конечно, Любе подпел, сказал, что сам подумывал на заочное, но вот ему это не положено — пятьдесят восьмая, часть первая, — а выучился бы на инженера, то был бы у меня приличный родитель (он так шутил). Мы разговаривали в тот раз в институте на выставке. Нас привела Люба. Вход по ее пропуску был для нас бесплатный, вот мы и ходили. О том, как из-за тех обычных студенческих работ внутри что-то приоткрывалось, как это что-то в груди становилось шире меня, шире зала, дотягивалось до Сфинксов, до неба, об этом тоже не рассказать. А вот о чем — легко, так это о том, как однажды я вдруг подумала, что если ведь поступлю, то и видеться будем не только по праздникам, и на билеты «Москва — Ленинград» тратиться не придется. Впрочем, с отцом мы виделись редко, и когда я уже поступила.

Он жил за сто с лишним км от Ленинграда. В шестьдесят пятом году — когда, отбыв срок и ссылку, он, наконец, разыскал бабушку, — еще действовал запрет: отцу запрещалось селиться в крупных городах, он и поселился в области. А областные поезда тогда ходили медленно, ползли, а не шли, вот он и приезжал нечасто. Но его все устраивало: есть работа, есть крыша над головой — не о чем горевать. Как-то раз, когда мы все собрались у бабушки за пирогом, зашел разговор о прописке и о квартирах, и сосед ее по коммуналке сказал отцу: «Невезучий ты, Коль, не повезло тебе в жизни». Отец улыбнулся улыбкой, какой я ни до, ни после не видела, и сказал: «Кто вернулся, те все везучие. А мне повезло больше всех: у меня вон и дочь есть, и теща». Он, наверное, один меня понял, почему, поступив в институт, я поселилась не у нее, а в общежитии на Пятой линии. Пошутил: это, мол, у нас семейное. Бабушка не поддержала: шутка ей не понравилась, она хотела видеть меня каждый день, но ведь и общежитие было рядом. Я прожила там четыре года, пока не вышла замуж и мы не сняли наше первое жилье. Замуж я вышла, как считалось в те времена, поздно. На четвертом курсе мне стукнуло двадцать семь лет. Мужу было столько же. Он успел отслужить в армии, поучиться на библиотечном в Крупской. Там заболел шрифтами, ушел из-за них в Репинку. Шрифты тогда были наборные. Чтобы создать для книги художественный шрифт, нужно было быть мастером, нужно было быть художником. Муж занимался ими всю жизнь, у него огромная коллекция каллиграфии. Отцу муж понравился сразу и потом всегда нравился, но перебраться отказался и к нам. Его и так все устраивало. Кроме, пожалуй, одного. Запросы на реабилитацию он посылал три раза, ждал ответа подолгу, с надеждой. После третьего отказа перестал туда писать. Реабилитировали его «в связи с отсутствием состава…» и т.д. в 2001-м. Я узнала об этом из официального письма в ответ на свой очередной запрос в 2005-м. Запросы туда я отправляла регулярно (мы с Леней упорные), а вот медаль обнаружилась случайно. Я, как и отец, считала, что ее отозвали, и пошла она в переплавку. Оказалось, не отозвали и не переплавили, она лежит в Центральном архиве. Потому что в тот раз все погибли, некому было отзывать.

Отец обиды ни на кого не держал. Все, кто в том бою выжил, попали в плен, а в плену люди вели себя по-разному, потому тут винить некого, война есть война — кровавая каша, — как теперь разобраться. Он водил заводскую двухтонку, доставлял на железнодорожную станцию кирпич местного обжига, считал себя счастливым человеком и ни о чем не жалел. Потому что жизнь, Нюта, и есть моя главная награда, она каждый день радует, надо только не лениться замечать