Дочь предателя - [58]

Работали мы в тот день, не поднимая головы, а мешков не убавлялось, сколько бы все ни старались. Мешки стояли на полу возле столов, в углах и вдоль стойки. Нас с Юркой попросили задержаться, и мы остались без разговоров. Как оказалось, всего лишь на пятнадцать минут. В пятнадцать минут первого появилась Алевтина, которая весь месяц пахала без выходных, потому по воскресеньям приходила позже обычного. Пришла и шуганула нас домой: мы были не на зарплате, а сдельно, прибавлять нам ей было не из чего. Я сказала: «Да мы за так поможем». Она отмахнулась: «Идите уже». В двадцать минут первого мы вышли на улицу Кирова.

Как же там пахло возле Почтамта. Через дорогу напротив него есть маленький трехэтажный дом, с лазоревыми филенками, с приподнятыми углами карнизов, с диковинной башенкой, похожий на волшебную заморскую шкатулку. Дом этот благоухал свежеподжаренным и свежесмолотым кофеем на весь квартал. Благоуханье его смешивалось с запахом снега, и влажных от снега толстых пальто, и пуховых платков, меховых и вязаных шапок, и с бензиновыми выхлопами проезжавших машин, а из открытых дверей троллейбуса, который остановился в двух шагах от нас, тянуло сырой резиной и кожзаменителем. Мы постояли на ступеньках, пережидая, пока троллейбус отъедет от остановки, после чего спустились и сквозь толпу направились прямиком через дорогу в «Чайный домик».

Внутри он оказался даже роскошнее, чем снаружи. Я встала столбом, разглядывая сине-золотой потолок, темные панели, дубовые поручни с латунными креплениям, золото-красных драконов и змеев, праздничные китайские фонарики. Толпа была плотная, меня толкали со всех сторон, и Юрка, который так и таскался с коньками под мышками, потянул меня за рукав: «После праздников поглазеешь. Мы по делу пришли или нет?» Мы — да, мы пришли по делу: это я захотела именно здесь купить пачку чая для тети Лизы. Пока стояли в очереди, Юрка тоже, поддавшись общему предновогоднему азарту, решил что-нибудь купить для своих. Мы выбрали по два сорта: цейлонский за 37 коп. — для тети Лизы и для Юркиной бабушки, и черный индийский (копеек по сорок с чем-то) — для Юркиного отца и для Лени. Я просунула деньги в окошко кассы и вдруг неожиданно сказала: индийский, две пачки. «А вторая для кого?» — спросил Юрка, когда мы с чеками проталкивались к прилавку. Я чуть было не ляпнула, что для дяди Кости. Если бы я была там одна, я вернулась бы с этой пачкой на Почтамт и написала бы в «Месте для письма», что чай этот куплен на собственные, заработанные деньги. Но Юрке я этого не сказала. Ответила: «Для дяди Вали».

Выйдя на улицу, мы принялись обсуждать, где спрятать чай: у Юрки в комнате или в моем портфеле. В конце концов решили: у него, не станет тетя Аня перед праздником затеваться с большой уборкой, а если положить в коробку с конструктором, то и уборка не страшна. Мой портфель тоже был безопасное место, но толку-то от безопасности, если нам и самим в него можно будет полезть, только когда все на работе.

По пути мы свернули за станцию метро, где возле киосков и временных палаток ходили толпы покупателей. Мы тоже среди них потолкались, поглазели на елочные украшения. Я никогда не видела таких стеклянных шаров, таких бус, хлопушек, клоунов, и лошадок, и мишуры, и Дедов Морозов. Наши игрушки были из бумаги и ваты. Мы их делали сами на уроках труда, а потом развешивали в актовом зале или украшали пахучие, липкие от смолы ветки сосны, которую привозили из города в грузовике дядя Костя с Шуркой. Из тонкой цветной бумаги вырезали снежинки, подвязывали на нитках в классе, так что у нас у всех были к празднику нарядные гирлянды. Но тут все было, конечно, красивее, такой красоты у нас не водилось.

Там же, за метро, перед памятником, на огороженной площадке, шла торговля елками. Продавцов было трое. Двое помогали покупателям выбирать елку: доставали их по одной из прислоненной к ограждению груды, встряхивали, чтобы распушить ветки, стучали комлем о землю. Покупатель разглядывал, привередничал. Выбрав, переходил с ней к третьему. Тот стоял у выхода, возле импровизированного высотомера — длинной жерди с делениями, жирно нарисованными на ней химическим карандашом. Измерял высоту, обвязывал веревкой ветки, плотно прижимая к стволу, а они все равно топорщились в крупных ячейках. Покупатель расплачивался, и — кто вскидывал на плечо, кто укладывал на санки — увозил свою красавицу, по утоптанной белой аллее, вдоль дощатых скамеек с гнутыми спинками, среди детей с коньками, торопившихся на каток к пруду, и среди взрослых с сумками или авоськами, тяжелыми от накупленной снеди. Мы с Юркой решили, что после Нового года добудем для меня коньки и все-таки научим меня кататься, а в тот раз просто набрали еловых лап, переждали трамвай, разворачивавшийся на кольце и стонавший всем своим настывшим железом, и побежали домой.

Все было хорошо.

Той ночью мне приснился дурацкий сон. Приснилось, будто я — Нофрет. Я стою — босиком, в хитоне — на заснеженной привокзальной площади в городе Калинине. «Она врет! Она всем врет. Казнить дочь предателя вместе с отцом», — говорит кто-то рядом со мной красивым голосом, похожим на дяди Валин. «Бросить ее крокодилам!» — кричат другие, знакомые и незнакомые голоса. Со стороны боковых улиц слышно, как шлепают по снежной каше крокодилы. Шлепанье становится ближе и ближе, а я не смею бежать, потому что все правда: да, я всем все наврала, да, я — дочь предателя. По щекам текут позорные слезы. Я хотела бы принять смерть стойко, но стойко гибнут герои, а я кто? Я — кто?