Дочь предателя - [48]

— Че несешься как ненормальная? — сказал дядь Петь, куривший на площадке.

— Привет! — сказала я, немного пыхтя.

— Что еще за привет? Говори: здрасьте, Петр Аркадьевич. В крайнем случае, дядя Петя.

Я хихикнула, открывая дверь.

— Ванька, что ль, уже уехал? — сказал он мне в спину.

Я развернулась, как на пружинах.

— Тоже его знаешь, да?

— Кто ж тут его не знает. Он тут всегда обитался. Ты-то на его, можно сказать, личной раскладушке ночуешь.

— Дядь Петь, а он кто?

— Он-то?

Дядь Петь хмыкнул.

— Значит, не спешишь больше, да? А ведь спешила — поздороваться некогда.

Ехидный был человек.

— Дядечка Петечка, — заныла я. — Больше не буду. Здрасьте, дядечка Петя. Больше не буду… Кто он?

Он посмотрел на меня немного странным взглядом. Сказал серьезным голосом:

— Специальный корреспондент. Понятно?

Да, так в газетах подписываются: спецкор. Значит, корреспондент для специальных заданий, да?

— Это значит, — продолжал дядя Петя тем же, нормальным голосом, — что Ванька Вершинин классный, опытный журналист и вообще серьезный человек. Полезный для общества. Поняла?

Это я поняла.

Все же надо было сесть с ним в поезд. Не пропали бы вещи, не те они люди. А останься я в нефтеразведке, никто бы меня там не нашел. Хотя… Мысль за­брать в Сонкове Вениамина, которая пришла в голову опять же спасибо Ивану, — и с ним вместе уехать в Харьков показалась еще лучше, потому что в Харькове теплее.

— Теть Лиз! — крикнула я с порога, потому что хотела еще поспрашивать про нового знакомого. Не каждый день встречаешь спецкора, который ночует с тобой под одной крышей проездом с Кубы в Тюмень.

Тетя Лиза не откликнулась.

Я вошла в комнату, открыла портфель, пересчитала деньги. Как и было: четыре рубля тридцать семь копеек. Плюс те, что лежали в кармане. Две монетки: двугривенный и пятнашка… Вдруг я вскочила. Даже жаром меня обдало. Как я могла забыть. Снова аккуратно собрала деньги в кисет, в портфель и положила его на место.

— Куда несешься-то опять! — крикнул дядя Петя, который, наверное, целыми днями только и делал, что курил на лестнице.

Ответить я не успела, потому что уже открывала дверь на улицу.

Газетный киоск я приметила раньше и теперь туда и бежала: к троллейбусной остановке на Садовом. Днем людей на остановке было немного: человек всего десять или, может быть, пятнадцать. Очередь возле киоска была небольшая. Стояли в ней в основном те, кто ждал троллейбуса. Покупали газету, отходили в сторону и, развернув газету хлопком, начинали читать, иногда отвлекаясь, чтобы посмотреть влево: не идет ли троллейбус. Прохожие тоже иногда останавливались, тоже покупали свои газеты и уходили дальше, свернув их трубочкой. Киоск был новый, стеклянный. Кроме газет и журналов, там продавались карандаши, и ластики, и открытки — по отдельности и в наборах, и почтовые конверты. Я поглазела на открытки, просовываясь в щели между локтями и спинами людей в теплых пальто, большей частью из толстого драпа, синего, черного или коричневого. Открытка с Кремлевской набережной летом понравилась мне больше всех, она выделялась в витринке ярким пятном: деревья на ней были ярко-зеленые, а по ярко-голубой Москве-реке плыл белый катер. Понравилась и еще одна — со Спасской башней и высоткой МГУ, с надписью «С Новым годом!». Денег хватало на обе, но до Нового года казалось еще далеко, а деньги нужно было экономить. Я купила одну.

Дома я взяла у Клавдии Васильевны с тумбочки у кровати чернильный карандаш. Полюбовалась на Кремль, на яркую глянцевую бумагу и на чистом пространстве «Для письма» написала: «Здравствуйте, Антонина Дмитриевна и Владик! Будьте здоровы. Потом еще напишу, когда обустроюсь». Карандаш был хорошо заточен, вышло почти как ручкой. Я осталась довольна.

Открытку я опустила в синий ящик на том же углу.

В подъезде опять пахло дымом, но курили не у нашей двери, а под лестницей. Я постаралась побыстрей прошмыгнуть мимо.

— Теть Лиз! — крикнула я.

Теть Лиза по-прежнему не откликнулась. Делать мне было нечего, все, что надо, я сделала.

Я заметила, что натоптала возле обувной полки. Тогда в ноябре на улицах и в Москве грязи хватало, несли в дом на подошвах. Я взяла из кладовки веник, ведро и тряпку. Вымыла пол во всем коридоре, не только у входа. Возле тумбочки с телефоном постояла, поглазела на телефон. Рассмотрела его хорошенько, осторожно — аккуратно вытерев руки, — сняла трубку и послушала, как там внутри гудит. После пообедала одна — тем, что оставили в кастрюльке на подоконнике, накрытой плоской тарелкой. Включать газовую плиту не рискнула, съела холодные макароны с котлетой, нагрызлась сухариков. Вода из-под крана была нормальная, чистая, хотя попахивала непривычно. Вымыла после себя посуду, ушла в комнату. Нужно было бы сбегать на вокзал еще раз, чтобы спросить, сойдет ли табель вместо справки из школы. Но голова — наверное, из-за плотной еды — стала тяжелая. Я прилегла на минутку поверх покрывала на Клавдии Васильевниной кровати и сама не заметила, как задремала. Очнулась, когда в коридоре зажегся свет, и только-только успела разгладить смявшуюся постель, как вошла Клавдия Васильевна. По субботам она возвращалась с работы раньше.