Дочь предателя - [50]

. Вот в любую с немецким я побежала бы хоть завтра (завтра был понедельник). Но Леня сказал: зачем так спешить? Во-первых, я еще явно слабая, во-вторых, в синяках. Что это за вид в синяках; как он меня приведет в таком виде; что о нем-то подумают, не обо мне. В-третьих, неплохо хоть слегка подготовиться, взять хоть уроков десять, иначе ведь загрызут за мое гхыканье, подростки, они такие. Я сказала: да пусть грызут, быть не может, чтобы в здешней школе дрались хуже, чем в спецраспределителе. Леня сказал, что драться никто не будет, он имел в виду: засмеют, житья не дадут. Я едва не взвыла в голос: пусть дразнят, сколько хотят, какая разница, я здесь временно, а от программы вон на сколько отстала. Ерунда, сказал Леня, по каким-то предметам сами подтянем, по каким-то возьмем репетитора — главное, правильно влиться в коллектив, неважно, временный или постоянный, мало ли, придется сразу идти в постоянный. Пока я соображала, кто такой репетитор и когда и куда я все-таки вольюсь, они подумали, что я согласна, и на том разговор закончился. Леня встал, вышел в коридор и сразу позвонил кому нужно, потому что назавтра у всех был рабочий день, и мной заниматься некогда. Вечером того же дня, в воскресенье, мы вместе с Леной поехали к Валентину Сергеевичу, к дяде Вале.

Дядя Валя, как рассказала мне по дороге Лена, был в те времена лучший в Москве специалист по постановке речи. Если не самый-самый лучший, то уж точно один из. Его знали все в театральном, куда не поступила Лена, и много кто на телевидении. Когда Лена, сдав школьные выпускные, приехала поступать в Москву, именно дядя Валя помог ей подготовиться к отборочному конкурсу. Именно он устранил в ее речи основные дефекты за то короткое время, какое оставалось до экзаменов, так что не взяли ее на актерский по другим причинам. Говоря честно, она сама виновата, и никто ее правильной речи не услышал, потому что она от волнения не смогла рта открыть. Просто стояла и молчала — смешно вспомнить. Теперь Лена считала, что сложилось все к лучшему, какая из нее актриса. После провала она устроилась работать в монтажную, где через три месяца познакомилась с Леней. Все те три месяца Лена продолжала горевать и, чтобы как-то утешиться, в конце концов, решила пойти на дикторские курсы — не театр, но хоть что-то. В конечном итоге сделала себе только хуже, потому что, приняв это решение, Лена немного воспряла духом и собирала документы с какой-то надеждой, а потом вдруг оказалось, что у нее неправильный прикус. И вот в тот день, когда ей об этом сказали, в обеденный перерыв Лена, еще не понимавшая тогда своего счастья, сидела в монтажной одна-одинешенька и горько плакала, и вдруг туда заглянул Леня. Леня строго велел объяснить, в чем причина огорчения, а выслушав, сказал: что еще за неправильный прикус, ну-ка, девушка, улыбнитесь, я так и знал — прекрасная же улыбка, а дикторам вообще нельзя есть мороженое, они всегда боятся застудить горло. Леня пригласил ее в столовку, где они вместе пообедали и съели по пломбиру. Через год Лена поступила на вечернее отделение в другой институт, через два — перешла в помощники редактора. Тогда-то она, наконец, поняла, как все удачно сложилось. На бестолковых актрис к тому времени она насмотрелась, и в редактор­ской ей нравилось, не то что в монтажной, где Лена постоянно или что-нибудь роняла, или что-нибудь проливала, все сердились, а на руках у нее до сих пор пятна от химических ожогов. Лена сняла перчатку и показала два маленьких коричневатых пятна возле большого пальца.

Дядя Валя жил во втором дворе. Мы насквозь прошли через первый, с одной стороны разомкнутый и потому просторный, с овальным садиком в центре, где были газон с оградкой, скамейка, дерево и фонарь. Вошли в темную подворотню. Стоял самый конец ноября, голая лампочка на стене подворотни была разбита. «Тут ходить не страшно», — сказала Лена и взяла меня за руку. Второй двор оказался узким и тесным, зато под козырьками на каждом из четырех подъездов горели желтоватым светом матовые плафоны. Мы вошли в угловой подъезд. Входная дверь на тугой пружине захлопнулась с громким стуком, едва мне не наподдав. Лена сказала, что это она виновата, забыла предупредить, но чтобы в следующий раз я хорошенько бы дверь придержала, потому что дядя Валя не любит громких звуков.

Дядя Валя жил на втором этаже как раз над дверью.

Никто из чужих, кто входил в ту квартиру, не знал, большая она или нет, потому что прихожая вся была занавешена непроницаемыми портьерами. Темно-зеленые, с коричневатой подбивкой, они скрывали входную дверь, и дверь в кабинет дяди Вали, где он принимал учеников, и проход в коридор. Открытым оставалось лишь небольшое пространство, и мы там с Леной даже немного толкались, пока снимали пальто, вешали на круглую вешалку и ставили на полку ботинки. Мы прошли в кабинет. Там были так же завешаны дверь и окно. Плотная ткань, как позже объяснял дядя Валя, скрадывает лишние звуки, и потому для наших уроков, когда важно слышать и слушать, портьеры совершенно необходимы. Раздвигать их нельзя, и лучше не трогать. Оставить в покое и забыть.