Дочь предателя - [51]

Впрочем, в тот, первый раз я ни о чем не спрашивала.

Лена объяснила дяде Вале задачу. Нужно подправить ей (мне) речь, сказала Лена, чтобы девочку (меня) не засмеяли в школе, после чего дядя Валя принялся задавать вопросы обо всем на свете. Я отвечала, изо всех сил стараясь, с одной стороны, не завраться, с другой — себя не выдать, а он слушал внимательно и что-то помечал у себя в тетради. От волнения я подолгу подбирала слова, а он ждал молча и смотрел пристально. В конце концов, эта пытка закончилась. Дядя Валя вынес вердикт. Он объявлял о каждой неправильности в моей речи, тыча пальцем в свои пометки, и тогда только я сообразила, что он не собирался ловить меня на вранье.

Неправильностей оказалось много. Я не только гхыкала, я говорила «вже» вместо «уже», «идтить» и «тожеть». Ударения в словах стремились к началу. Дядя Валя твердо сказал: не меньше двух месяцев, после чего назвал цену, от которой Лена, кажется, вздрогнула, но виду не подала.

Мы вышли на улицу, полные новых надежд. На обратном пути, в троллейбусе, я как бы невзначай спросила: раз уж я все равно не буду сейчас ходить в школу, а уроки стоят так дорого, нельзя ли мне немножко где-нибудь поработать, пусть бы даже в той самой, ужасно жуткой монтажной. Я чуть было не ляпнула, что умею делать все что угодно: мыть полы, чистить овощи, красить стены, — но вовремя прикусила язык. Чем меньше о себе рассказывать, тем меньше и опасность случайно проговориться. Лена не обратила внимания на мою заминку. В ответ кивнула: спросим у Лени. Она была его младше на десять лет и часто «спрашивала у Лени». Позже от тети Лизы я узнала, что до Лены у него была любимая девушка. В двадцать три года они вместе учились на последнем курсе в университете и собирались пожениться, но девушка вдруг заболела менингитом и умерла, хотя и лекарства были, и в больницу ее положили прекрасную. Всю войну провела в Москве под бомбежками, и ничего, осталась цела, а тут сгорела за три недели. «Никогда не знаешь, где потеряешь», — вздохнула тетя Лиза. Их с сыном тоже не эвакуировали. Ни ей, ни Клавдии Васильевне бронь не полагалась, войну пережили здесь, как одна семья, хотя тогда Клава с ней не разговаривала.

— Когда это «тогда»? Всю войну, что ли? — хихикнула я.

— И всю войну, и после войны, — с серьезным лицом кивнула тетя Лиза.

Как такое возможно, объяснять не стала. «Много будешь знать — скоро состаришься», — сказала она.

Короче говоря, сказала тетя Лиза, все были рады, когда Леня полюбил Лену, потому что прошлого не вернешь, а если остался жив, нужно жить, а не коптить небо.

Я стала ездить к дяде Вале четыре раза в неделю.

После третьего урока мне разрешили ездить к нему самой, но сначала обсудили маршрут. На метро добираться, конечно, было быстрее, зато троллейбусом спокойнее. Троллейбус шел почти от дома до дома, а в метро всегда толпы народа и мало ли что. В конце концов, решили, что лучше троллейбусом.

Там людей набивалась тоже немало, но я вставала к окну на задней площадке и, прижимаясь носом к стеклу, глазела на светофоры, машины, на черные голые деревья на бульварах, по которым мы проезжали.

Дверь мне открывал дядя Валя. Не знаю, сколько в шестьдесят третьем году ему было лет. Думаю, что под сорок, хотя он выглядел старше: лысый, тучный, крикливый, странный. Он, в самом деле, совершенно не выносил резких звуков. Однажды во время урока внизу вдруг бахнула дверь, и я увидела, как у него за­тряслись щеки и руки, а лоб покрылся испариной. «Может быть, травма после бомбежек, — сказала позже вечером Лена. — А может, и не бомбежек… Если бы не его страхи, он стал бы знаменитым актером. Читает стихи — заслушаешься, а ведь в театральном не учился».

Дядя Валя стал не актером, а лучшим из учителей для будущих актеров.

И для меня.

Впрочем, сам он себя называл специалистом по постановке речи. Учитель, говорил он, — это нечто большее, чем отработка произношения. Но для меня он и стал учителем. Он учил меня слушать — себя и других, — слышать звуки и смыслы, и привычка эта сохранилась навсегда. Занятие это оказалось увлекательным, хотя приходилось по сорок раз проговаривать за урок: у/а, мы/ма. Мы отрабатывали гласные и согласные, в особенности взрывные, с взрывными у меня была просто беда. С другим специалистом эти тренировки могли бы стать мучением, но дядя Валя объяснять умел весело, поговорки для упражнений подбирал смешные, и дело у нас шло до того запросто, что даже не шло, а горело. Дядя Валя все чаще повторял, что если все его подопечные начнут продвигаться вперед такими же темпами, он останется без заработка. Тут мы оба смеялись, потому что это была шутка.

Вторая его странность состояла в том, что дядя Валя впадал в панику всякий раз, если один из его учеников мог встретиться с другим. В третью неделю наших уроков, когда я-то пришла вовремя, он оказался занят (хотя сам же меня впустил): у него задержались важные посетители. «Не могу их выставить, — шепотом сказал мне дядя Валя в прихожей. Лоб у него был в каплях, а губы прыгали. — Посиди здесь. Там есть пуфик». Он почти втолкнул меня за портьеру, закрывавшую проход из прихожей в коридор. Смешным в тот момент он мне не показался. И не знаю, заразилась ли я его страхом, или из-за темноты, которой я всегда боялась, во мне проснулись мои, но я оцепенела и так и простояла между портьерами как столб, боясь шелохнуться. Портьеры были пыльные, я боялась чихнуть. Продолжалось это, как мне показалось, вечность. Наконец, дверь дяди Валиной комнаты открылась. Голоса — дяди Валин, женский и мальчишеский — зазвучали рядом со мной. От неожиданности я вздрогнула, покачнулась и еще больше перепугалась — вот был бы ужас, вывались я в прихожую. Посетители ушли, дядя Валя запер дверь на несколько замков, откинул портьеру и вдруг пронзительно закричал на меня: